А пока он должен был плыть в Константинополь[18]. Перед этим он заказал одному испанскому ремесленнику в Боне несколько масок из тонкой, жесткой кожи, чтобы скрыть под ними лицо. Он не хотел, чтобы его узнали. Случай наверняка сведет его и с подданными его величества короля Франции и с кем-нибудь из родственников, которых он, происходя из родовитой семьи, во множестве имел среди европейской знати. Только среди рыцарей Мальтийского ордена у него было два кузена. Средиземное море, эта великая арена битв с неверными, влекло к себе дворян со всей Европы.

Встав под знамена берберийцев, тулузский граф поставил себя в весьма двусмысленное положение. Изгнанный своими единоверцами, он влился в мир, им противостоящий, в мир ислама, который на протяжении многих веков расширял свои владения при всяком отступлении христианства. Воспользовавшись их духовным упадком, Оттоманская империя захватила страны, дотоле глубоко христианские: Сербию, Албанию, Грецию. Вскоре ее воины дойдут до золоченых ворот одной из твердынь католицизма — Вены. Рыцари Ордена святого Иоанна из Иерусалима потеряли и Крит, и Родос, и теперь у них оставалась лишь крошечная Мальта.

Итак, Жоффрей де Пейрак отправился к турецкому султану. Угрызения совести его не терзали. Ведь речь не шла о том, чтобы он христианин, оказывал помощь врагам веры, от которой он не отрекся. Нет, он задумал иное. Для него было очевидно, что царящий в средиземноморских водах безумный хаос порожден не одним только берберийским разбоем и оттоманской экспансией, но также бесчинствами и лихоимством государств христианской Европы. Если взять все в целом, то турки, довольно наивные в делах коммерции, никогда не смогут тягаться в жульничестве с венецианскими, французскими или испанскими банкирами. Оздоровление денежной системы могло бы способствовать установлению мира — только до этого еще никто не додумался. Чтобы добиться своей цели, Жоффрей де Пейрак решил взять в руки контроль над двумя главными рычагами эпохи: золотом и серебром. Он уже знал, как он это сделает.

После бесед с султаном султанов и его советниками из Великого Дивана граф разместил свою штаб-квартиру на Крите, во дворце в окрестностях Кандии. Он давал там празднество, когда ему доложили, что вернулся гонец, которого он посылал во Францию. Тотчас забыв обо всем, что занимало его за мгновение до этого, он оставил гостей и поспешил навстречу слуге-арабу: «Входи быстрее! Говори!..»

Слуга отдал ему письмо отца Антуана. В нем священник кратко и нарочито бесстрастно сообщал о результатах розысков, произведенных им в Париже. Он узнал от адвоката Дегре, что бывшая графиня де Пейрак, вдова дворянина, который, как все считают, был сожжен на Гревской площади, вышла замуж за своего кузена, маркиза дю Плесси-Белльер, родила от него сына и живет в Версале, при королевском дворе, где занимает почетную должность.

Он смял листок в кулаке.

Его первым побуждением было не верить. Этого не может быть, это невозможно!.. Затем очевидность произошедшего начала становиться все яснее и яснее по мере того, как с глаз его словно спадала пелена и он осознавал, насколько наивно было с его стороны не подумать о подобной развязке. И правда, что может быть естественнее? Разве стала бы юная, блистающая красотой вдова хоронить себя в старом провинциальном замке и ткать покрывало, подобно Пенелопе?

Быть окруженной толпой поклонников, домогающихся ее любви, вступить в новый брак, красоваться при дворе — вот что назначено ей судьбой. Почему он не додумался до этого раньше? Почему не приготовился к этому удару? Почему он так страдает?

Любовь притупляет разум. Любовь делает человека слепым. И только ученый граф де Пейрак об этом не догадывался.

Да, Анжелика была его творением, он изваял ее по своему вкусу, но означало ли это, что она уже никогда не выйдет из-под его влияния? Жизнь и женщины переменчивы. Ему следовало об этом помнить. Однако он оказался слишком самонадеянным.

То, что она вдобавок была его законной женой, еще более укрепляло в нем чувство, которое внушила ему сама Анжелика: что она существует только благодаря ему и для него. Он дал увлечь себя в западню утонченных наслаждений, которые щедро дарил ему богатый, веселый ум его молодой жены, подвижный и быстрый, как горный поток. Но едва он вкусил это блаженство: знать, что она связана с ним вечными узами любви, как судьба их разлучила. Он стал отверженным, лишился всего своего могущества — так мог ли он требовать, чтобы она осталась верна воспоминаниям о былом? Женщина, которую он любил, его жена, его творение, его сокровище, отдала себя другим!..

Что может быть естественнее, снова и снова повторял он себе. Неужели она до того ослепила его, что он совсем не видел в ней зачатков иных склонностей? Женщина, которую так одарила природа, не способна быть верной. Разве он не познал на себе силу ее женских чар, неодолимую притягательность окружающего ее ореола, этого неуловимого очарования, которым дышит в ней все, ее походка, жесты… Нечасто, куда реже, чем принято думать, встречаются на свете женщины, рожденные, чтобы пленять мужчин. Не единственного избранника, а всех мужчин, которым случается оказаться поблизости. Анжелика — из этой породы… Она пленяет неосознанно, неумышленно… По крайней мере когда-то он в это верил! Какие же тайные замыслы уже зарождались в ее мозгу, когда он привез ее на свадьбу короля в Сен-Жан-де-Люз? В ту пору она была еще так молода, едва вышла из отрочества, но он отлично знал, что она обладает железным характером, умом, интуицией, хитростью — качествами опасными и оттого еще более обворожительными.

Ей достаточно было поставить все это на службу своему честолюбию — и до каких высот могла она подняться!

До красавца маркиза дю Плесси, любимца герцога Орлеанского, брата короля.

А потом и до самого короля — почему бы и нет? Как же он был прав, что не тревожился о ней!

Увидев, что глаза хозяина вспыхнули гневом, гонец пал ниц, окаменев от страха. Жоффрей де Пейрак судорожно сжимал в кулаке письмо, словно под его пальцами был не листок бумаги, а белая шея Анжелики.

Потом он засмеялся, но смех застрял в горле, и у него перехватило дыхание. Потому что с тех пор, как голос его сорвался, он уже не мог смеяться, как смеялся прежде. Здесь все искусство Абд-эль-Мешрата оказалось бессильно. Врач вернул ему только способность говорить. Но он не мог смеяться, как раньше. Не мог петь. Его горло было словно стиснуто стальным ошейником.

В пении изливается боль души. Даже теперь, много лет спустя, его грудь иногда переполнялась звуками, которым он не мог дать выхода. Он свыкся с этим увечьем, но когда на него нападала тоска, ему бывало тяжело его выносить. А тоска эта всегда была вызвана одним и тем же — сознанием, что он потерял Анжелику. Остальное, он повторял себе это сотни раз, он перенес легко: телесные муки, изгнание, разорение. Он бы выдержал все, что угодно, — ведь тогда у него была она.

Она была его единственной слабостью. Единственной женщиной, которая заставила его страдать. И за это он злился на нее тоже.

Разве можно страдать из-за любви? Разве можно страдать из-за женщины?

И вот теперь, вдали от всего того, что составляло их прошлое, «Голдсборо» снова свел их вместе и увлекал навстречу неизвестности. Теперь он был всего лишь Рескатором, корсаром, просоленным морскими ветрами, закаленным жизнью, полной опасных приключений, битв, интриг, ненависти людей, которые борются друг с другом то огнем и мечом, то прибегая к иному оружию — золоту или серебру. И Анжелика тоже стала другой, непохожей на ту женщину, которая некогда заставила его страдать. Неужели же и теперь, когда они оба так изменились, он снова начнет терзаться тоской и сожалениями, от которых, как ему казалось, он давно излечился?

Досадуя на себя, он вошел в каюту и принялся ожесточенно мерить ее шагами.

Возле одного из сундуков он остановился, открыл его и, развернув аккуратно свернутые куски материи: фетра и шелка — вынул из этой обертки гитару. Купленная в Кремоне, в те времена, когда он еще надеялся, что голос к нему вернется, она, как и он, чаще всего молчала. Иногда он перебирал ее струны, развлекая случайных подруг, но, не сопровождаемая пением, игра на гитаре доставляла ему только разочарование. Он не утратил своего прежнего мастерства и играл не просто умело, а удивительно легко, непринужденно, завораживая слушателей. Но рано или поздно всегда наступала минута, когда, увлеченный музыкой, он чувствовал, как его легкие наполняются воздухом и в нем на крыльях поэзии поднималось властное желание петь.