Горячность верной служанки смутила Анжелику.

— Что же я, по-твоему, должна делать? — пробормотала она слабым голосом.

— Пойдите к королю, — затараторила обнадеженная Барба, — и все станет как прежде! Вы опять будете самой могущественной персоной королевства, все снова начнут почитать ваш дом и сыновей. Пойдите к королю, сударыня, вернитесь в Версаль!

Склонившись, она заглянула в лицо Анжелики, стараясь угадать, какое впечатление производят ее доводы. Но под усталыми веками ее госпожи вновь загорелся неукротимый пламень:

— Ты, Барба, не понимаешь, о чем говоришь. Идти к королю! Ах, какая ты у меня простодушная. Ты воображаешь, будто нет ничего лучше придворной жизни. Но я, я-то знаю… Разве я не жила там? Жить при дворе?! Смешно! Погибнуть там — это да. От скуки, от отвращения или, в конце концов, от яда соперницы. Жить при дворе — это, право, не легче, чем танцевать на зыбучем песке. Я никогда не смогу привыкнуть ко всему этому.

— Король вас любит! У вас над ним полная власть.

— Да не любит он меня. Он вожделеет. Но я никогда не буду ему принадлежать! Послушай, Барба. Есть нечто, чего ты не принимаешь в расчет. Король всемогущ, но и я кое-чего стою. Вспомни, ведь смогла же я убежать из султанского гарема. Ты представить себе не можешь, что это значит. Ни одной женщине, кроме меня, это не удавалось. Это невозможно было представить!.. И ты думаешь, я не смогу противодействовать королю Франции?

— Так вы этого хотите?

— Да.., мне кажется… По-моему, ничего другого не остается.

— Ах! Совсем обезумела, совсем, совсем! Храни всех нас Господь! — запричитала Барба и, закрыв лицо руками, бросилась вон из комнаты.

Капитан Монтадур обедал в замковой трапезной. Остановившись в дверях, Анжелика разглядывала его. Он не ел, он пожирал пищу. Его багровая физиономия пламенела рыжими усами. Глаза неподвижно вперились в жаркое из дичи. Уничтожить жаркое целиком, чтобы тут же обратиться к прочим блюдам, громоздившимся на столе, — вот, казалось, главная забота его жизни. Ухватив мощной дланью маленькую овсянку, он долго полоскал ее в соуснице, затем целиком засовывал в пасть, перемалывал кости зубами, чмокая, обсасывал их и с важностью вытирал руки о распяленную на брюхе салфетку, уголок которой он пропустил через расстегнутую петлю мундира.

— Его называют Гаргантюа, — прошептала миниатюрная служаночка, из-за спины Анжелики наблюдавшая этот спектакль.

Вояка командовал лакеями, словно слугами собственного дома. Одного, не слишком поторопившегося услужить, обозвал негодяем и выбил из рук блюдо так, что всего обдал соусом.

Анжелика бесшумно удалилась. То, что король навязал ей такого борова, было уму непостижимо. Разумеется, государь не знал, какой выбор сделал по зрелом размышлении де Марильяк. Но это не освобождало его от вины за наносимые ей оскорбления… Ведь именно этим людям, своим фаворитам, он доверил принудить маркизу дю Плесси к полюбовному соглашению.

Приближаясь к выздоровлению, Анжелика уразумела, что попала в двойную ловушку. Теперь она отдана на милость и королю, и тем, кто втайне пытался править королевством. Пока она укрывалась в своей комнате, истинное положение вещей представлялось ей не столь ясно. Там она ковыляла к окну, чтобы набраться новых сил, созерцая роскошь лиственного убора в близком лесу, любуясь игрой света и тени, вдыхая прохладный воздух и преисполняясь блаженством.

Она напоминала себе, что еще жива, кости ее не белеют на одной из марокканских тропок, и невероятное чудо позволило ей снова увидеть родные места. Так часто она мечтала о тенистых полянах ниельского леса — там, в пустыне, что теперь, коль скоро она обрела их вновь, все остальное казалось ей простым и нетрудным.

Понемногу она уступила увещеваниям Барбы и стала спать на кровати. Днем она одевалась для прогулки. Новые платья стали ей слишком велики, и Барба, порывшись в сундуках, отыскала прежние. И вот, бродя по замку, Анжелика вполне оценила свое положение. У всех дверей стояли часовые. Они расположились и в замковых службах, и у ограды. По залам разносился зычный рык Монтадура. Осторожно передвигая непослушные ноги, выздоравливающая спешила прочь, опасаясь наткнуться на капитана или какое-нибудь столь же неприятное видение. Знакомые фигуры слуг казались ей посланцами прежнего, уничтоженного мира, напоминанием о милой, но уже плохо представимой реальности.

Слуги между тем потянулись чередой в маленькую гостиную, чтобы показать, как они рады ее выздоровлению. Пришли повар Лен Пуару с женой и сияющая чета Туранжо (за пятнадцать лет службы в замке они все еще не смогли примириться с тем, что обитают среди дикарей из Пуату). Вслед за ними явились бывший лакей Филиппа Лавьолет (надо же, а ей казалось, что его давно выгнали); и старший псарь Жозеф, и старший конюший Жанику, и кучер Адриен. Навестил ее и Мальбран Верный Клинок, седовласый конюх, казалось, вполне освоившийся с сельской жизнью. Он покуривал трубочку, похлопывал по крупам лошадей, и, чтобы как-то оправдать свое присутствие здесь, обучал начаткам верховой езды юного Шарля-Анри. «Этот малыш не такой способный, как его старший брат, — говаривал он. — Эх! Зачем Флоримону жить затворником в коллеже, когда здесь впустую ржавеют такие хорошие шпаги!» Мальбран, головорез и бывший мушкетер, был единственным из ее людей, кто выглядел довольным. В поведении остальных она угадывала какое-то беспокойство и неясный укор. Во время ее отсутствия они чувствовали себя заброшенными. Они жаловались на солдат, которые их задевали, потешались над ними и вообще вели себя, как в покоренной стране. Весь замковый люд был оскорблен тем, что господский дом унижен постоем войска, словно жилище какого-нибудь буржуа. Анжелика выслушала эти жалобы, не проронив ни слова, ее зеленые глаза оглядывали их, и улыбка трогала еще бледные губы.

— Почему же вы терпите? Или вы не родились в Пуату? У вас что, нет ножей, топоров, кнута или просто доброй дубинки, а у тебя, Лен Пуару, пропали вертела?

Слуги ошарашенно уставились на нее. Мальбран Верный Клинок жизнерадостно оскалился, конюший Жанику неуклюже забормотал:

— Разумеется, сударыня маркиза, только мы не осмеливаемся… Все-таки солдаты короля…

— Ночью все кошки серы, говорит пословица. И солдата короля можно вздуть так же, как последнего бродягу.

Они дружно закивали, плутовато щуря глаза. Эти слуги, еще не забывшие своих крестьянских корней, вполне понимали такие речи.

— Ну да, сударыня маркиза, — пробурчал Жанику, — уж коли вы так думаете, то мы и подавно.

Они понимающе перемигивались. Госпожа не подвела, недаром они ей доверились. Ее так легко не сломишь. Уж они позаботятся, чтобы пузатый вояка унес отсюда ноги. И чтобы за пределами замка солдатам короля тоже пришлось несладко…

Подобно детям и простым натурам, привыкшим разделять превратности судьбы своего вожака, они с возвращением маркизы дю Плесси поверили, что кончилось тревожное время, когда их участь была поставлена на кон. А для Анжелики далеко не все обстояло так просто. Внешне храня безмятежность, она лихорадочно размышляла. Ведь прежде чем начать действовать, необходимо разобраться в своем положении. Но чем больше она думала, тем туманнее представляла, что делать дальше.

Затворившись в одной из гостиных нижнего этажа, которую предпочитала другим, она пыталась перекинуть шаткий мост из прошлого в настоящее. Именно здесь она дала отпор разбушевавшемуся принцу Конде, когда тот явился в Пуату, чтобы набрать войско для войны с Мазарини и королевой-матерью и составить заговор с целью отравить юного короля и его брата.

Она вспомнила, как он разглядывал на свет зеленую склянку, данную ему монахом, и оценивал свои шансы в случае исчезновения молодого Людовика XIV. Ах, эти игры принцев! Ныне под лепными потолками Версаля подагрик Конде, покряхтывая, плетется каждый вечер играть в пикет с королевой. Маленький король одержал верх. Но терпкий запах заговоров и бунта, должно быть, все еще чувствуется в белом дворце, отраженном в зеркале пруда, на опушке леса, там, в отдалении от Пуату.