— Боже мой! Что ты говоришь, Флоримон? Прошу тебя, замолчи! Ведь Кантор умер. Ты же не собираешься умереть?

— Нет, ничуть, — спокойно отвечал ребенок.

— Так почему же ты говоришь, что хочешь быть вместе с Кантором?

— Потому что я хочу его видеть. Я уже соскучился по нему. И потом мне больше нравится плавать по морю, чем зубрить латынь у иезуитов.

— Но… Ведь Кантор умер…

Флоримон уверенно покачал головой.

— Нет, он поехал к моему отцу.

Анжелика побледнела, ей казалось, что она теряет сознание.

— Что ты сказал?.. Что ты говоришь?

Флоримон посмотрел ей прямо в лицо:

— Ну, да! Мой отец!.. Другой отец… Вы же знаете… Тот, кого хотели сжечь на Гревской площади.

Анжелика онемела. Она никогда не говорила об этом с детьми. Они редко встречались с сыновьями Гортензии, да та скорее дала бы отрезать себе язык, чем стала бы рассказывать об ужасном прошлом. Анжелика бдительно следила за тем, чтобы никакие неуместные разговоры не дошли до детских ушей и с тревогой думала о том часе, когда ей придется отвечать на их вопросы о том, как звали их настоящего отца и кем он был. Но они никогда ее об этом не спрашивали, и только сейчас она узнала, почему они так себя вели. Они не задавали вопросов, потому что уже и так знали.

— Кто вам сказал об этом?

Флоримон не хотел сразу обо всем рассказывать. С нерешительным выражением лица он повернулся к камину и взял медные щипцы, чтобы подобрать упавшие угольки. До чего же матушка наивна! И как она хороша! Сколько лет она казалась ему слишком строгой. Он боялся ее, а Кантор часто плакал, потому что она куда-то пропадала как раз тогда, когда они надеялись, что она наконец-то посидит и посмеется с ними вместе. Но в последнее время Флоримон стал замечать ее слабости. Он видел, как она дрожала в тот день, когда Дюшен пытался убить его. Он сумел разглядеть, какую муку она прятала за веселой улыбкой и, так как ему пришлось уже наслушаться ядовитых замечаний насчет «будущей фаворитки», он чувствовал, что в нем рождается новая мысль, делающая его взрослым, мысль, что он скоро вырастет и станет защищать ее.

И он вдруг повернулся к матери — с лучистой улыбкой, прелестным жестом протягивая ей обе руки, сжатые вместе, и прошептал:

— Матушка!..

Она прижала к сердцу его кудрявую голову. Не было на свете мальчика красивее и милее, чем он. В нем уже просвечивало все прирожденное очарование графа Пейрака.

— Ты знаешь, что очень похож на своего отца?

— Знаю. Старый Паскалу говорил мне об этом.

— Старый Паскалу? Ах, так вот как вы узнали!..

— Да и нет, — торжественно отвечал Флоримон. — Старый Паскалу дружил с нами. Он играл на флейте и на барабанчике с погремушками, он рассказывал нам всякие истории и всегда говорил, что я очень похож на того окаянного вельможу, который построил дом в Ботрейи. Он знал его ребенком и говорил, что я совершенно схож с ним лицом, — только что у меня нет сабельного шрама на щеке. И мы просили, чтобы Паскалу рассказал нам об этом замечательном человеке. Замечательном, потому что он все знал, все умел, даже мог делать золото из пыли. Он так пел, что слушавшие его не могли шевельнуться. И на дуэлях он побеждал всех врагов. В конце концов ревнивые завистники сумели посадить его в тюрьму и потом сожгли на Гревской площади. Но Паскалу говорил, — он был так могуч, что сумел убежать от костра. Паскалу видел его, когда он пришел в этот дом, когда все думали, что он сгорел. Паскалу говорил еще, что умирает счастливым, зная, что этот замечательный человек, который был его господином, еще жив.

— Это правда, мой милый. Он жив, конечно, он жив!

— Но мы тогда еще не знали, долго не знали, что этот человек наш отец. Мы спрашивали у Паскалу, как его звали. Но он не хотел говорить. В конце концов под большим секретом он открыл нам его имя: граф де Пейрак. Помню, мы сидели тогда в кабинете вместе с Паскалу, никого больше не было. Барба зашла туда зачем-то и услыхала, о чем мы говорили. Она побледнела, покраснела, позеленела и сказала Паскалу, что нечего ему говорить о таких страшных вещах. Неужели он хочет, чтобы проклятие отца перешло на его несчастных детей, которых матери с таким трудом удалось уберечь от несчастной судьбы… Она говорила и говорила, а мы ничего не понимали, и старый Паскалу тоже ничего не понимал. Наконец он сказал: «Послушайте, добрая женщина, вы что, хотите сказать, что эти два мальчика — его дети?» Барба так и застыла с разинутым, как у рыбы, ртом. А потом забормотала что-то, и опять ничего нельзя было понять. Совсем странно… но она понадеялась, по глупости, что отделается от нас. А мы все спрашивали ее: «Кто же был наш отец, Барба? Это он, граф де Пейрак?» Наконец мы с Кантором придумали, что делать. Мы привязали ее к стулу перед камином и заявили, что если она не скажет нам правду о том, кто наш настоящий отец, мы будем жечь ей пятки, как делают бандиты с большой дороги…

Анжелика охнула от ужаса. Что же это такое!.. Эти мальчики, эти малыши, которым давали причастие без исповеди!..

А Флоримон засмеялся, с удовольствием припоминая, как все было.

— Когда мы подпалили ей ноги, она все рассказала, только заставила нас раньше поклясться, что мы никогда об этом не станем говорить. Мы и хранили тайну. Но мы гордились тем, что он наш отец, и были счастливы, что ему удалось бежать от злодеев… И тогда Кантор решил поехать на море искать его.

— Почему на море?

— Потому что оно очень далеко, — Флоримон неопределенно махнул рукой. Он плохо понимал, что такое море, но ему казалось, что с моря идет дорога в зеленый рай, где осуществляются все мечты. Анжелика понимала его. — Кантор сочинил песню. Я уже позабыл слова, но красивая была песня. В ней излагалась история нашего отца. Кантор говорил: «Я буду петь эту песню повсюду, и найдутся люди, которые узнают, о ком она, и расскажут мне, как его найти…»

Горло Анжелики сжалось, и на глазах выступили слезы. Она представила себе, как два ребенка задумывали поход маленького трубадура в поисках человека из легенды.

— Я с ним не соглашался, — продолжал Флоримон. — Мне не хотелось уезжать, потому что нравилось жить в Версале. Ведь карьеру не сделаешь, если будешь носиться по морям, правда? А Кантор уехал. Кто чего хочет, тот добьется, так говорила Барба. Еще она говорила: «Ну, уж этот если вобьет себе что в голову… Упрямее своей матушки…» Матушка, как вы думаете, добрался он до нашего отца?..

Анжелика, не отвечая, провела ладонью по его волосам. У нее не хватало мужества вновь сказать ему, что Кантор погиб, заплатил своей жизнью, как рыцари святого Грааля, за поиски химеры. Бедный маленький рыцарь! Бедный маленький трубадур! Она представила себе его личико с крепко сжатыми губами

— там, под прозрачными изумрудными волнами бездонного моря. Воды были глубоки, как его взгляд, затуманенный мечтой.

— …добрался, благодаря песне… — говорил свое Флоримон.

А она не знала, что кроется за этими ясными глазами. Ей уже недоступен был детский мир, в котором так причудливо смешиваются наивность и мудрость.

«Всем детям приходят в голову сумасшедшие замыслы, — думала Анжелика. — Беда в том, что мои дети эти замыслы осуществляют!..»

Но это было далеко не все. В этот вечер ей предстояло услышать еще много неожиданного.

Помолчав какое-то время, Флоримон поднял голову. На его подвижном лице выразились смущение и огорчение.

— Матушка, неужели король осудил моего отца? Я столько думал об этом, и это меня мучит; ведь король справедлив…

Мальчику тяжело было отказаться от своего кумира. Чтобы успокоить его, она сказала:

— Это злые завистники довели его до гибели, а король помиловал его.

— Вот как! Ну, тогда я рад. Потому что я люблю короля, но еще больше люблю своего отца. Когда он вернется? Ведь он вернется, раз король его помиловал? И снова получит свое звание, свое место?

Анжелика вздохнула с тяжелым сердцем.