Ибо сейчас уже слишком поздно мечтать о том, чтобы ступить на берега сладострастия. В том, что касается плотских утех, ему, Берну, уже никогда не достичь веселой и беспечной непринужденности его соперника…

«Мы все время помним о бремени греха, — подумал он, чувствуя, что над ним тяготеет какое-то проклятие. — Вот почему я никогда не смогу освободиться. А он свободен… И она тоже…»

— Вы сейчас смотрите на меня как на врага, — прошептала Анжелика. — Что случилось? Что он вам сказал, что вы вдруг так изменились, мэтр Берн?

Ларошельский торговец глубоко вздохнул.

— Действительно, я сам не свой, госпожа Анжелика… Нам нужно пожениться.., и скорее.., как можно скорее!

И, прежде чем она успела ответить, он окликнул пастора Бокера:

— Пастор! Подойдите к нам. Послушайте… Необходимо освятить наш брак — немедленно!

— А ты не мог бы потерпеть, мой мальчик, по крайней мере до тех пор, когда ты поправишься? — спросил старый пастор, стараясь умерить его пыл.

— Нет, я не успокоюсь, покуда дело не будет сделано.

— Куда бы мы ни плыли, церемония должна быть законной. Я могу благословить вас именем Господа, но власть мирскую здесь может представлять только один человек — капитан. Нужно испросить у него разрешения сделать запись о вашем браке в судовом журнале и получить соответствующее свидетельство.

— Он даст разрешение! — свирепо бросил Берн. — Он дал мне понять, что не станет мешать нашему союзу.

— Это невозможно! — крикнула Анжелика. — Как он мог хоть на секунду допустить этот лицемерный фарс? Да тут можно просто лишиться рассудка! Он же прекрасно знает, что я не могу выйти за вас замуж… Не могу и не хочу!

Она быстро отошла, боясь, как бы у нее прямо перед ними не началась истерика.

— Лицемерный фарс, — с горечью произнес Берн. — Вот видите, пастор, до чего она дошла. Подумать только — мы стали добычей этого гнусного колдуна и пирата. На этой посудине мы все в его власти… И нет никакого выхода — крутом только море.., и ни единого корабля. Как бы вам это объяснить, пастор? Этот человек стал одновременно и моим искусителем, и моей совестью. Казалось, он подталкивал меня к дурному и в то же время открыл мне все то дурное, что таилось во мне самом, и о чем я совсем не подозревал. Он сказал мне: «Если бы, прежде чем возненавидеть меня, вы дали себе труд подумать…» А я и сам не знал, что ненавижу его. Ведь прежде я никогда не испытывал ненависти ни к кому — даже к нашим гонителям. Разве не был я до сего дня праведным человеком, пастор? А теперь я уже не знаю, праведен я или нет…

Анжелика проснулась, чувствуя себя так, словно начала оправляться от тяжелой болезни. Ей все еще было немного нехорошо, однако уже гораздо легче. Ей приснилось, как в утро их отплытия из Ла-Рошели он на берегу сжимает ее в объятиях, смеясь и крича: «Наконец-то вы! И, конечно же, самая последняя! Сумасшедшая женщина!» Она какое-то время лежала неподвижно, прислушиваясь к затихающим отзвукам этого прекрасного сна. Но ведь все это, кажется, произошло с нею взаправду?

Она напрягла память, чтобы вновь пережить тот мимолетный миг. Ведь обнимая ее там, под Ла-Рошельго, он обращался к ней не как к чужой, а как к своей жене. И в Кандии тоже, когда его пристальные глаза в прорезях маски смотрели на нее, будто стараясь ободрить, он защищал именно ее, свою жену. Именно ее пришел он тогда спасти, ее хотел вырвать из цепких когтей торговцев женщинами, потому что знал, кто она.

Стало быть, тогда он не презирал ее, как сейчас, несмотря на всю свою злость из-за ее действительных или воображаемых измен.

«Но тогда я была красива!» — подумала она.

Да, но ведь он обнял ее и на берегу под Ла-Рошелью! С тех пор прошла всего неделя, а кажется, что прежний мир рассыпался в прах, причем особенно стремительно — между сегодняшним утром, когда он снял маску, и наступающим вечером.

Ибо солнце уже садилось. Анжелика проспала всего несколько часов. Открытая дверь в дальнем конце батареи походила на четырехугольник из раскаленной меди. Пассажиры собрались на палубе для вечерней молитвы.

Анжелика встала, чувствуя ломоту во всем теле, точно ее избили.

«Нет, я с этим не смирюсь! Нам нужно поговорить».

Она разгладила свое убогое платье и долго рассматривала темную грубую ткань. Хотя чудесный сон и воспоминания о его пылких объятиях на берегу несколько успокоили ее, страх не отступал. Слишком много загадочного оставалось в человеке, к которому она хотела приблизиться, слишком много такого, чего она не знала и не могла понять.

Она боялась его…

«Он очень изменился! Нехорошо так думать, но.., я бы предпочла, чтобы он остался хромым. Во-первых, тогда я бы сразу узнала его еще в Кандии, и он не смог бы поставить мне в укор, что я, дескать, лишена женского чутья и даже бессердечна, не смог бы меня этим попрекать. Как будто было так легко узнать его под этой маской… Я женщина, а не полицейская ищейка.., вроде Сорбонны».

Она нервно рассмеялась над этим нелепым сравнением. Потом ее снова охватила печаль. Из его упреков больнее всего ранили ее те, которые касались ее сыновей.

«Мое сердце каждый день обливается кровью из-за их утраты, а он смеет обвинять меня в равнодушии! Выходит, он совсем плохо меня знал. И в сущности никогда не любил…»

У нее усилилась мигрень, казалось, что ноет каждый нерв. Она цеплялась за воспоминания об их встрече на берегу и о том первом вечере на «Голдсборо», когда он приподнял рукой ее подбородок и сказал, как мог сказать один только он: «Вот что бывает, когда гоняешься по ландам за пиратами». Тогда она тоже должна была бы его узнать. Ведь в этом был весь он, несмотря на маску и изменившийся голос.

«Почему я была такой слепой, такой дурой? Правда, тогда я не могла думать ни о чем, кроме одного: что завтра нас всех арестуют и нам во что бы то ни стало надо бежать».

И тут же ей пришла в голову другая мысль, до того неожиданная, что она даже вздрогнула:

«А что он, собственно, делал в окрестностях Ла-Рошели? Может быть, он знал, что я там? Только ли случай привел его в ту укромную бухту?»

И она снова решительно сказала себе: «Мне совершенно необходимо увидеть его и поговорить. Даже если я покажусь ему навязчивой. Нельзя оставить все как есть, не то я сойду с ума».

Она прошла между пушками и остановилась перед мэтром Берном. Он спал. Его вид вызывал у нее двойственное чувство. Ей хотелось, чтобы он не существовал вовсе, и в то же время она злилась на Жоффрея де Пейрака за дурное обращение с человеком, вся вина которого состояла в том, что он был ее, Анжелики, другом и хотел на ней жениться.

«Может быть, господин де Пейрак воображает, что все эти годы, когда его и след простыл, я должна была полагаться только на него?»

Надо чтобы он узнал, сколько она всего вытерпела за годы их разлуки, и что она вышла замуж за Филиппа и добилась места при дворе по большей части ради того, чтобы спасти своих сыновей от уготованной им жалкой участи. Да, она пойдет к нему и скажет все, что накопилось у нее на сердце.

На верхней палубе, этой «главной улице» корабля, зажатой между ютом, баком, фальшбортом и различными мостками, уже сгущались сумерки. Сбившиеся в кучу, словно стадо овец, протестанты в своих темных одеждах почти сливались с окружающим мраком. Слышалось только, как они бормочут молитвы. Но, посмотрев вверх, на балкон апартаментов капитана, где все оконные стекла, словно рубины, сияли алым, Анжелика увидела его, и сердце ее учащенно забилось. Он стоял, освещенный последними лучами заходящего солнца, в черной маске, непроницаемый, загадочный, но это был он, и безумная радость, которую она должна была испытать еще утром, нахлынула на Анжелику, разом сметая на своем пути все ожесточение и обиды.

Она взлетела по первому попавшемуся трапу и побежала по узкому мостику на ют, не обращая внимания на окатывающие ее водяные брызги. На этот раз ее не остановит ни насмешливый взгляд, ни произнесенная ледяным тоном фраза. Он должен ее выслушать!..