— Нет, это невозможно. Вы сами не знаете, что говорите. Нельзя сравнить Париж с этим скопищем белых кубов…

Жестом она обвела спавший у ног Алжир — и осеклась: перед ней мерцал невообразимый мир, существовавший вне всех времен, словно в сказке.

Там, у ее ног, слабо переливался город, выстроенный магией лунного света, высеченный из прозрачного фарфора и стоящий у аметистового моря. Это была сама мечта, и сквозь безвкусное тряпье пиратского гнезда проступали очертания мечтательной мусульманской души.

— Вы не созданы для страха, — внушал Осман Ферраджи, покачивая головой. — Будьте послушны, и с вами ничего худого не случится. Я дам вам время привыкнуть к нашим исламским нравам.

— Не знаю, смогу ли я когда-либо смириться с вашим презрением к человеческой жизни.

— Стоит ли жизнь человеческая стольких треволнений? Христиане панически боятся смерти и пытки. Ваше вероучение, по-видимому, плохо готовит вас к тому, чтобы выдерживать пристальный взгляд Бога.

— Меццо-Морте уже говорил мне нечто подобное.

— Это всего лишь ренегат; «турок-понадобности», — произнес Верховный евнух, не скрывая пренебрежения, — но я предпочитаю думать, что его привлекла к нам не только жажда роскоши и славы, но и свобода веры, дающая вкус к жизни и вкус к смерти, а не страх перед тем и другим, как у вас, христиан.

— И верно, какая жалость, что вы не сделались марабутом, Осман-бей. Вы прекрасный проповедник. Вы надеетесь легко обратить меня в вашу веру?

— У вас не будет выбора. Вы сделаетесь мусульманкой, став одной из жен нашего великого государя Мулея Исмаила.

Анжелика прикусила губу, чтобы удержаться от ответа. Про себя она непочтительно хмыкнула: «Надейся, надейся!» До марокканского пугала, предназначенного ей в повелители, было, к счастью, далеко. О, она еще успеет улизнуть! И способ найдет и выберет подходящий случай… Непременно! Осман Ферраджи хорошо сделал, что предложил ей кофе…

Прежде всего отыскался мэтр Савари. Это был верный знак, что небеса не забыли о ней.

Караван-сарай, где марокканцы вкушали от щедрот алжирского гостеприимства, являл собой обширное строение, превосходившее размерами невольничий рынок в Кандии, и также располагал гостиницей и складами. Тот же общий план: четырехугольник, как рама картины, имевший по периметру два этажа комнат, выходящих на большой внутренний двор с колоннадой, в свою очередь окружавшей двор-садик с тремя фонтанчиками, олеандрами, лимонными и апельсинными деревьями. Войти туда можно было только через единственные ворота, охраняемые отрядом стражи. Ни одно окно не выходило на улицу. Снаружи все стены были глухими, крыши — плоскими, с галерейкой по внутреннему краю и зубчатой стеной с бойницами — по внешнему. У бойниц тоже постоянно находилась стража.

Сорок — пятьдесят комнат сего импозантного сооружения, настоящей крепости в самом сердце города, были набиты народом. Несколько помещений внизу служили конюшней для храпящих диковатых верховых лошадей, ослов и верблюдов. Именно оттуда на глазах Анжелики высунулось странное животное со змеиной пятнистой шеей, увенчанной маленькой головкой с большими влажными глазами и крошечными ушами. Зверь не казался злобным, он высовывал длинную шею из-за колоннады, окружавшей садик, стараясь подобраться к листьям олеандра. Анжелика с удивлением созерцала это чудо, когда чей-то голос по-французски произнес:

— Это жирафа.

Куча соломы зашевелилась, и из нее возникла сгорбленная и еще более, чем прежде, потрепанная фигура старого аптекаря.

— Савари! О, дорогой мой Савари! — прошептала она, сдержав сдавленный крик. — Как вы сюда попали?

— Когда я узнал, что вы в руках Османа Ферраджи, я все время пытался пробраться к вам. Помог случай. Меня купил турок-носилыцик, который подметает двор казармы янычаров. Чувство собственной значимости подвигло этого незаменимого служащего купить раба, дабы тот подметал вместо него. У него есть друг, смотритель здешнего зверинца. От него я узнал, что здесь есть больной слон. Я вызвался его вылечить. Сторож перекупил меня у носильщика, и вот я здесь.

— Савари, что с нами будет? Меня хотят увезти в дар марокканскому султану.

— Не печальтесь. Марокко — очень занятная страна, и я уже давно мечтал о случае повидать ее вновь. У меня там есть знакомства.

— Еще один сын? — с бледной улыбкой спросила Анжелика.

— Нет, два! Один из них — от еврейки. Только кровные связи могут способствовать искреннему сообщничеству. Должен с прискорбием признаться, что не имею наследников в Алжире. Это делает возможность бегства весьма сомнительной. Вы сами знаете, что вы рисковали, пытаясь бежать…

— Вы прослышали про мое бегство?

— Здесь все быстро становится известно. Беглая француженка-рабыня, которую никак не найдут! Кто еще это мог быть? Вас не слишком сурово наказали?

— Нет. Осман Ферраджи выказал полнейшую предупредительность.

— Вещь весьма странная, но возрадуемся ей.

— Более того: я пользуюсь некоторой свободой. Мне позволено бродить по дому и даже покидать женскую половину. В общем, Савари, это еще не гарем. И море близко. Не пришло ли время сделать новую попытку?

Савари вздохнул, вынул щетку из своего тазика и принялся ревностно тереть жирафу. Наконец он спросил, что сталось с Мохаммедом Раки. Анжелика передала ему рассказ Меццо-Морте о западне. Все ее надежды рухнули. Теперь она помышляет об одном: бежать, возвратиться во Францию.

— Всегда сначала хочется бежать, а потом приходит сожаление о содеянном. В этом магия ислама. Вы еще увидите. Но начинать надо все же с бегства, поскольку таковы обычно первые симптомы этой болезни.

Вечером Осман Ферраджи посетил Анжелику и осведомился, не является ли раб-христианин, чистящий конюшни, ее отцом, дядей или кем-то из родни. Анжелика покраснела, узрев в этом свидетельство бдительности стражей, обмануть которую ей не удалось. Она с живостью откликнулась, поведав, что это ее спутник по путешествию и хороший знакомый, но прежде всего он — большой ученый, а здесь мусульмане употребляют его на черной работе, поскольку таков их обычай: унижать христиан, ставя лакея на место хозяина и втаптывая в грязь просвещенные умы.

— Вы заблуждаетесь, как и все христиане. Не гласит ли коран, что в час Страшного суда чернила ученого будут весить больше, нежели порох солдата? Достойный старец — врач?

Услышав утвердительный ответ, Верховный евнух просиял: больная исландка и еще — слон, два драгоценных подарка алжирского адмирала султану. Было бы прискорбно попортить эти дары еще до отъезда из города.

Савари воспользовался случаем. Ему удалось совладать с лихорадкой у обоих пациентов. Он воспользовался лекарствами собственного изготовления, и Анжелика удивилась, как среди стольких превратностей ему удалось сохранить в бесчисленных дырявых карманах ветшающего одеяния эти травки, пилюли и порошки. Верховный евнух пожаловал ему пристойный плащ и включил в штат своей прислуги.

— Ну вот, — заключил Савари, — всегда все сначала намереваются бросить меня в море или псам, а потом — и весьма скоро — без меня уже не могут обойтись.

Теперь Анжелика не чувствовала себя такой одинокой. Фатима, старая вероотступница, также помогала ей познавать язык и обычаи этого странного мира.

Когда она попросила позволения оставить старуху при себе, Осман Ферраджи усомнился, что та согласится отправиться в королевство Марокко, где нет частного рабовладения и один лишь султан распоряжается всеми рабами-христианами, а их более сорока тысяч! Мех тем старая Фатима считалась свободной в любой из исламских земель, хотя упрямо продолжала называть себя рабыней. Вряд ли она решится отправиться к арабам, у которых другой говор и которых алжирцы, невзирая на собственные дикарские выходки, почитают дикарями.

Однако против ожиданий старуха объявила, что, чувствуя близкий конец и полное одиночество в Алжире, предпочитает умереть под покровительством соотечественницы, вдобавок — маркизы, как и первая ее хозяйка еще тех времен, когда ее, Фатиму, звали Мирей.