— Нет, — ответила Анжелика, с ужасом глядя на Ревекку.

— Ну и вот… Да выпейте же вино, нечего ему тут стоять и греться, вино с Королевского острова надо пить прохладным… Ну и вот, у ворот города появились солдаты, они раздавали ковриги, горячие еще, прямо из печей, которые были у них в лагере. Им было приказано держаться вежливо с мужественными ларошельцами… Ну а солдаты, если их не гонят биться, тоже бывают иногда похожи на людей… Кое-кто из них даже всплакнул, глядя на нас, я сама видела… Ну вот, я поела, и маленький мой поел, ухватился обеими ручонками за кусок хлеба и грыз его, словно бельчонок… И тут вдруг он сразу умер… Потому что съел слишком много, слишком быстро. Головка у него склонилась на плечо, и все кончилось. Оставалось мне только похоронить его, как и двоих других… А что со мною потом стало, как вы думаете? Чуть с ума не сошла, чуть совсем с ума не сошла… Ну и вот, дочь моя, усвойте хоть это: что бы ни случилось, что бы ни пришлось перетерпеть, жизнь все нити склеивает заново, как паук, и гораздо быстрее, чем можно вообразить, и этому не воспрепятствуешь…

На минуту она умолкла и слышен был только скрип ее ножа, быстро выскребавшего крабью скорлупу.

— Сначала я нашла утешение в еде. Видеть перед собой то, чего так долго не хватало, давало какое-то удовлетворение, я забывала тогда о пережитом. А потом, попозже, меня утешало море. Я уходила на береговые скалы и подолгу смотрела на него. Я слышала стук кирок, разбивавших укрепления и башни Ла-Рошели, нашего гордого города. Но море-то осталось, его никто не мог у меня отнять. Вот это и утешало меня, дочь моя… А потом меня полюбил один человек. Он был папист. Их много оказалось в городе, словно из-под земли вылезли. Но этот умел хорошо говорить о любви, а мне ничего больше и не надо было. Мы бы и повенчались, да вот ведь какая штука! Надо было мне прежде обратиться в папизм. Ну, это уж не по мне. И он сел на корабль и отправился в Сен-Мало, там у него и родня была, и наследство оставалось. Больше я его не видала… Так-то! Родила я от него, мальчика родила… Ну что ж, надо было возвращаться к жизни, не так ли? Дети, они дают силу жить.

Закончив свой рассказ, Ревекка встала, стряхнула с фартука кусочки крабьей скорлупы. Потом снова внимательно прислушалась.

— Да нет, это я море слушаю. Сердится оно, ворчит… Посмотрите-ка.

В глубине алькова, за кроватью, было окно. Она раздвинула ставни, распахнула створки со стеклами, вставленными в свинцовый переплет. В комнату ворвался свежий порыв ветра, насыщенного запахом водорослей и соли; шум волн, разбивавшихся о стены, был так силен, что надо было кричать. По небу неслись тучи цвета расплавленного свинца; пролетая мимо луны, они принимали разные оттенки, то походили на сгустки дыма, то на взмахи шарфа, темного, как чернила. Слева подымалась башня с огромной пирамидальной вершиной в готическом стиле, на которой стоял фонарь. Это был маяк, освещавший путь судам, пробиравшимся через морские протоки между островами. Там виднелся силуэт часового с алебардой, ссутулившегося под напором ветра. Он зажег погаснувший было огонь, языки которого заплясали под стрелками свода башни, спустился вниз по винтовой лестнице и укрылся в кордегардии.

От набережной дом мэтра Габриэля отделял только узкий переулок. Ловкий парень мог бы прямо из окна прыгнуть на главную улицу. Ревекка объяснила Анжелике, что знает всех солдат, несущих караульную службу при маяке, потому что привыкла лущить горох перед открытым окном либо штопать чулки всего семейства, а они проходили мимо, болтая или зевая. Она первая узнавала, что делается в гавани, потому что маячные сторожа должны были сообщать о прибытии судов, груженных вином или солью, из Голландии, Фландрии, Англии или Америки, сообщать, какое судно идет, военное или торговое, иностранное или свое, ларошельское. Как только на горизонте, возле островов Олерон или Ре, показывался белый парус, часовой подносил к устам трубу. А когда судно входило в гавань, долго звенел колокол. От купцов, маклеров, судовладельцев всегда распространялось возбуждение. В Ла-Рошели не знали скуки из-за всех этих судов, ежедневно привозивших к ее набережным вести со всего мира.

Прежде сигнал о подходе судов подавали с башни Св. Николая, но после того как ее наполовину снесли, эта честь перешла к Башне Маяка.

Для дома мэтра Габриэля это было очень удобно. Ревекка могла благодарить Господа, направившего ее сюда с предложением своих услуг.

Она закрыла окно, захлопнула деревянные ставни, и наступила тишина, особенно глубокая после рокота бури. Анжелика провела языком по губам и ощутила свежий, солоноватый вкус.

Она увидела, что Онорина проснулась. Приподнявшись на кровати, она походила со своими блестящими кудрями и голыми плечиками на русалочку, услышавшую призыв моря. Ее глаза были затуманены сновидениями. Анжелика уложила ее и подоткнула одеяло. Она вспомнила, что Онорина была отмечена знаком Нептуна. На последней ступеньке лестницы, которая вела на верхние этажи, сидел семилетний мальчик. Он был незаметен в тени и, должно быть, с интересом слушал рассказы старой служанки. А та прошла мимо него, покачав головой.

— Этот ребенок убил свою мать, когда родился. Его здесь не любят…

Она стала спускаться, бормоча:

— ..Сироты страдают, матери плачут, так уж повелось на свете… Так слезы льются, и нескоро этому придет конец, я вам говорю…

Ее белый чепец исчез в темноте внизу.

— Надо идти спать, — сказала Анжелика ребенку. Он послушно встал. Личико у него было болезненное, из носа текло. Жесткие волосы придавали ему особенно жалкий вид.

— Как тебя зовут? — спросила она.

Он ничего не ответил и стал подниматься по лестнице, задевая стены. Он походил на испуганного крысенка. Он уже поднялся на верхний этаж, когда она заметила, что он не попросил огня, и быстро догнала его.

— Подожди, маленький. Тут же ничего не видно, ты можешь упасть.

Она взяла его за руку, ручонка была слабенькая и холодная. Она ощутила боль в сердце, давно уже она забыла об этом исполненном нежности движении, которое когда-то было так привычно.

Мальчик все поднимался, и она шла за ним, словно эта маленькая, почти бесплотная тень влекла ее за собой. Теперь ей показалось, что это он взял ее за руку.

— Ты тут спишь?

Он качнул утвердительно подбородком и на этот раз взглянул на нее, словно не веря, что кто-то стоит возле него. Постель ему устроили на чердаке. Это было очень жалкое ложе. Матрас, должно быть, давно не выбивали, простыни были несвежие, одеяло слишком легкое. Зимой тут должно быть страшно холодно. В круглом оконце показалась на минуту бледная луна, осветив мощные балки наверху и кучу самых разнообразных вещей на полу, ящиков, старой мебели. Прямо напротив постели стояло большое треснувшее зеркало.

— Тебе тут нравится? — спросила она ребенка. — Тебе не холодно, не страшно?

Она поймала испуганный взгляд мальчика и подумала:

«Конечно, тут бегают крысы, а ему страшно».

Она стала раздевать его. Худенькие плечи под ее руками так были похожи на хрупкое тельце Флоримона, когда он был совсем маленький, сжатые губы были, как у Кантора, который так мало говорил, но потихоньку пел, а тоска во взгляде — как у маленького Шарля-Анри, мечтавшего о своей маме.

Мальчик, видимо, удивлялся тому, что его раздевают. Он хотел делать это сам. Собрав свои одежки, он очень аккуратно сложил их на табуретке. В белой рубашке он казался еще более худым.

— Да, этот ребенок умирает от голода.

Она обхватила его руками и прижала к себе, не замечая, что из глаз ее текут слезы. Она говорила себе, что всегда была невнимательной матерью. Она защищала своих сыновей от голода и холода, как это делают и звери, потому что это были ее детеныши, но она не знала и не искала того наслаждения, которое дается, когда прижимаешь их к сердцу, когда пристально вглядываешься в них, когда живешь их жизнью. Она не ощущала связывавших ее с ними нитей, пока их так жестоко не оборвали. Рана продолжала кровоточить, и все мучительнее была мысль о том, что было возможно и чем она пренебрегла.