Первичными ключевыми понятиями месопотамской этики являлись тем самым индивидуальная радость и страдание (физическое и эмоциональное); «иерархии радостей», т. е. деления их «по природе» на пристойные и непристойные, низменные и высокие, не существовало, поскольку они мыслились в основном на индивидуальным уровне. Цель человеческой жизни усматривалась прежде всего в достижении тех или иных личных радостей.
Не следует, однако, представлять себе месопотамское общество скопищем алчных эгоцентриков. Такое общество просто не могло бы существовать. Вторым центральным понятием его этики являлось взаимное обязательство, клятва, которую люди дают друг другу затем, чтобы совместными усилиями обеспечивать радости и уменьшать страдания. Само общество воспринималось именно как наследственный и нерасторжимый союз, заключенный людьми с этой целью, и понятие «страны» существовало только как совокупное обозначение людей, составлявших эту страну (а не как знак некой системы, представляющей большую ценность, чем совокупность ее элементов). Именно взаимные обязательства этих людей делают общественный коллектив верховным авторитетом, во имя которого оправданы и необходимы самые тяжелые личные жертвы.
На практике месопотамцы проявляли не меньше самопожертвования, чем жители какой угодно другой страны. Граждане Вавилона, отстаивая свободу своего города от иноземных завоевателей, будь то ассирийцы или персы, в течение VIII–V вв. до н. э. раз за разом поднимали восстания против их ига, обороняясь с исключительным упорством и идя на любые жертвы. У царей Месопотамии, когда они терпели окончательное поражение и им грозил неизбежный плен, было в обычае запираться в своих дворцах и сжигать там себя вместе со своими приверженцами; никто не смог бы принудить двор и воинов царя принимать участие в таком самосожжении — они могли делать это только по доброй воле. И такие добровольные массовые самосожжения из нежелания сдаться врагу и готовности последовать в смерть за своим царем (вспомним, что и на загробную награду месопотамцам рассчитывать не приходилось!) повторялись в Месопотамии неоднократно.
Однако, во-первых, постоянную актуальность сохраняло то ощущение, что стране, т. е. другим членам коллектива, следует служить потому, что они находятся с тобой в состоянии тебе же необходимых обязательств ненападения и взаимопомощи. Во-вторых, к жертвам во имя коллектива относились без всякого энтузиазма, да общество его и не требовало. Таким образом, сущностью «вавилонской этики» была ориентация на потребности отдельного человека, хотя применительно к Древнему Востоку это может выглядеть несколько неожиданно. Отсюда вытекают и все остальные ее особенности. Так, мы практически не сталкиваемся с противопоставлением «общественной» и «личной» этики, поскольку в обоих случаях речь идет только о взаимоотношениях людей и их групп, и долг по отношению к обществу мыслится как личное обязательство перед людьми твоей страны. Поэтому социальный ранг человека не считался чем-то принципиально значимым при определении его личного достоинства, так что Месопотамия не знала каст и кастового духа, и для нее, как мы видели на примере старовавилонского общества, были совершенно не характерны жесткие психологические и социальные перегородки между «верхом» и «низом» общества.
Месопотамская этика подразумевала и специфическую мотивацию. Любое общество определенным образом отвечает своим членам на вопрос, почему именно надо поступать «хорошо»; месопотамцы апеллировали при этом прежде всего к жизненным интересам самого человека. Лояльность по отношению к богам обосновывали тем, что тому, кто их не почитает, придется от них плохо; необходимость соблюдать нормы поведения по отношению к людям обосновывалась тем, что тому, кто посягает на них, люди не дадут жизни, и т. д.
Всякое общество накладывает на своих членов различные ограничения, не позволяющие им чинить ущерб друг другу. Месопотамская этика отличается здесь тем, что в качестве ущерба рассматривает только очевидный физический или материальный вред, причиненный человеку, его власти и имуществу; категорий «морального» или «духовного» вреда в нашем понимании не существует (т. е. общество в подобных случаях не вмешивается).
Здесь люди сознательно стремятся не налагать друг на друга стеснений и ограничений без прямой физической необходимости; поэтому Месопотамия не знает ни законов против роскоши, ни ее осуждения, характерных для античных и средневековых европейских обществ; достаточно, чтобы ее добыли честным путем. Иными словами, считалось, что чем полнее человек удовлетворяет свои собственные желания без прямого ущерба для других людей, тем лучше; тем самым общество санкционировало для своих членов весьма высокую степень свободы следовать собственным потребностям.
Неудивительно, что у сторонников более требовательных этических систем, например ветхозаветной, месопотамская этика вызывала резкое неприятие как поощряющая объявленные низменные стороны человеческой природы (прежде всего стремление к удовольствиям), и не случайно именно Вавилон в устах ветхозаветных пророков на тысячи лет превратился в символ всяческого разврата и торжества «материальных начал», а образ «Вавилонской Блудницы» использовался в Ветхом Завете как символ гедонистической, антропоцентрической цивилизации вообще.
Основной целью наказания было возмещение ущерба и возмездие; ни воспитывать преступника, ни применять «в пример другим» демонстративные наказания, превышающие вину, никто не собирался. Карался не порок, а поступок. Не было и превентивных и групповых репрессий по социальным, конфессиональным или этническим признакам, столь привычных в XX веке.
Наконец, понимая общество как некое соглашение, месопотамская этика в любых общественных делах избегает отвлеченных идеологем и тяготеет к конкретным решениям, заданным обычными житейскими ценностями. Когда цари Старовавилонского периода столкнулись с неконтролируемым ростом эксплуатации населения частными лицами, приводившим к разорению множества людей, то они, в отличие от новоевропейских идеологов, не тратили время на то, чтобы выяснять, противоречит ли частная собственность социальной справедливости «вообще». И они, и их подданные одинаково исходили из того, что если человек дает в долг собственное добро, а потом взыскивает проценты, то, пока мы рассматриваем эту практику саму по себе, она остается самоочевидно естественным и нормальным способом распоряжения своим имуществом; а если в итоге множество людей разоряются и закабаляются — то это уже дело нетерпимое.
В идеологизированном обществе либо запретили бы частную эксплуатацию, либо вовсе не вмешивались бы в частнособственнические отношения. В Месопотамии без всяких колебаний осуществляли «средний» выход: никто не посягал на имущество ростовщика или само ростовщичество, но долговое рабство ограничивали, а долговую кабалу периодически аннулировали царскими указами. Подобный релятивизм освобождал от идеологических страстей любые социальные конфликты. Враждующие стороны не надеялись переустроить человека и всю его жизнь, получив «новую землю и новые небеса» (как это делали участники массовых социальных движений многих других стран и эпох), а хотели лишь несколько улучшить свое положение в рамках неизменных общественных установлений, без которых, по их мнению, обойтись в любом случае было бы нельзя.
Иными словами, в Месопотамии исходили из представления о неизменной природе человека, задающей неизменные же принципы общественного устройства. Поэтому Месопотамия вовсе не знала социально-политических революций, а открытые внутренние конфликты (не считая мятежей присоединенных областей) были исключительно редки, и их целью было освобождение от злоупотреблений, происходящих в рамках существующей системы, — чрезмерных поборов, скверного царя и т. д., а не изменение этой системы.
В целом неидеологический, рациональный гедонизм месопотамской этики приводил, с одной стороны, к довольно высокой социальной стабильности и консерватизму, не исключавшему при необходимости политической и социальной гибкости; с другой — задавал относительно мягкий, ненапряженный и благожелательный психологический климат внутри страны. Кроме того, месопотамцы почти не знали столь распространенной сегодня этнокультурной вражды.
