Наконец девочка выбралась из-под простыни, и оба куда-то ушли. Я слез и стал нарезать колбасу. Сосед напротив тоже достал свёрток, выложил на газету хлеб и сало. Пригласил и меня присоединиться, так что я нарезал ещё колбасы. Поглядывая в окно, старик спросил:

— Тебя как зовут?

— Андрей, — ответил я.

Старичок кивнул и внимательно оглядел меня. Глаза были удивительные: будто с каждым прожитым годом они вваливались всё глубже, и теперь смотрели на мир из колец высохшей плоти — два чистых голубых родника. Поев, старик завернул оставшееся в белую тряпицу и неожиданно заговорил:

— По этой дороге, Андрюша, после войны на каторгу возили — тех, кто в немецком плену побывал. Теплушки забивали досками наглухо, и порою месяц везли. Бывало, увидят сердечные сквозь щёлку снежок да болота, как взвоют! Как начнут кидаться от одной стены к другой, чтобы вагон с рельсов свалить. И другие вагоны подхватывают. Колёса с рельс приподымаются, конвоиры подогадливее в снег спрыгивают, а там и весь эшелон с насыпи летит. Кто в той мясорубке выживал, в лес бежали. Порой их староверы прятали. Кровищи и трупов покромсанных было жуть…

— И тебе, дедуля, видно досталось, — посочувствовал я. — Поизмывалась власть над русским народом.

Но старик погрозил мне пальцем, а потом вздохнул.

— Сподобил и меня Бог пострадать. Я к немцу в плен не попал, молод был воевать. Мальчонкой на работу в Германию угнали. Ну а после войны сюда отправили… Озеро такое есть, Колвицкое. По берегам мы лес валили для социалистических строек. Голодно было, цингой болели. Как-то к весне я совсем ослаб. Как лёд сошёл, свезли нас, доходяг, на Рищев-остров посреди озера и там оставили. Вместо кладбища тот остров был. Лежу я на мху под ёлочкой, и даже пошевелиться нет сил. Умираю. Как сейчас помню, вода о камушки плещется, над озером тучи ползут. И вдруг будто просветлело. Гляжу — женщина по бережку идёт. Откуда взялась, у нас только две фельдшерицы, а те на Рищев не приезжали? И одета чудно — что-то светлое и туманное. До мыска дошла — и тут у меня сердце стало, а потом снова затрепыхалось. Не по бережку она идёт, а над водой скользит. С молодых лет попам не верил, а тут Бога вспомнил, молиться начал…

Тут старик медленно перекрестился:

— Женщина куда-то делась, но вдруг вижу, словно солнышко за ёлкой всходит. Вся она стала изумрудная, шишки жёлтым огнём горят. А из-за этой ёлки девочка выходит. Волосики жёлтые, в косички заплетены, сама в телогрейке, а на ногах ботинки высокие зашнурованные, какие сейчас солдаты носят. В наряде вроде ничего особого. Да только глаза у неё таким голубым огнём горят, что я сразу понял, кто она. Перекрестился и забормотал: «Свят Господь, свят!». В народе ведь бают — кто ангела Божьего увидит, помрёт скоро… А девочка ничего не сказала. Только наклонилась и ладошку мне на лоб положила. И так хорошо мне стало, будто мама баюкает, заснул я. А когда очнулся — девочки нет, но я уже на ноги встать могу. Прошлогоднюю клюкву нашёл, ею питался. Дни стали тёплые, а на ночь я мхом укрывался. Через неделю приезжают с другими доходягами, удивляются. «Везучий ты, — говорят, — первый с Рищева живой ворочаешься»… А вскоре освободили нас подчистую. Оказалось, враги народа это над нами устроили.

— А дальше как было? — помолчав, спросил я.

— Да как-то само сложилось. Вернулся в свою деревню, женился, а потом с женой снова на Север уехал, социалистический город строить. Голодно тогда было в наших краях. Когда церковь открыли, прислуживать начал, заочно питерскую семинарию окончил. Ребятишки давно выросли, жена померла, живу один. Вот ездил в Питер с подарками, что по приходу собрали: сёмга, брусничка, грузди солёные. Власти, и светские, и церковные, подношения любят. Слабы люди, ох слабы…

Тут старичок остро поглядел на меня:

— Только ты, Андрюша, не думай, что церковь слаба, коли ей немощные люди служат. Через наши немощи мы силу от Бога получаем, а то демоны страшную бы власть имели… И тебе не зря про свою жизнь сказываю. Редко это говорю, не всем.

Старик замолчал и прилёг. Вскоре стал посвистывать носом, и тут перед моими глазами возникли обтрёпанные края брюк, а затем на пол спрыгнул пассажир с верхней полки. Он нагнулся, отыскал под полкой потрёпанные гамаши, сунул в них ноги, выпрямился…

Меня словно обухом ударили по голове. Симон!

— Вот и свиделись, — усмехнулся тот.

Он не изменился: те же чёрные волосы до плеч и глаза с зеленоватым отливом. Монах сел в ногах посапывающего старика, а я глупо спросил:

— Вы с ним едете?

— Слабенький он, — вздохнул Симон. — Впрочем, других мне не поручают. Дай Бог ему до дома добраться.

Я прокашлялся, но всё равно заговорил сипло:

— Узнавал я про Новоафонский монастырь. Таким, как вы описываете, он был ещё до революции 1917-го. А сейчас только начали восстанавливать. Развалины, ободранные стены, всё заросло. Лишь водопад и в самом деле красивый.

Симон поглядел в окно, где мелькал снег, и вздохнул:

— Ну и что? Я ведь сказал, что давно там не был.

— Похоже, что очень давно. — То ли холодным сквозняком потянуло от оконного стекла, то ли пахнуло ветром с Безенгийской стены… — Вы таким старым не выглядите.

— А ты дотошный, — усмехнулся монах. — Хотя иначе бы меня за тобой не послали.

Хотя он обращался ко мне на «ты», я не почувствовал обиды, скорее азарт охотника.

— Так откуда вы на самом деле?

Симон поморщился:

— Можно сказать, что командированный.

Я хмыкнул:

— Выходит, монахи тоже врут?

Симон покосился на спящего старика:

— В книге Екклесиаста написано: «Кто умножает познания, тот умножает скорбь». Очень верно написано, мёд знания поначалу сладок, но потом оставляет во рту всё больше горечи. Ты это ещё узнаешь… А я и в самом деле мотаюсь по командировкам. Как послали когда-то, так и конца нет.

Я вздохнул: похоже, этого монаха нелегко расколоть. А тот ехидно усмехнулся:

— Лучше сам расскажи, что у тебя нового. Вдруг смогу дать совет. А то Екклесиаст говорил ещё так: «Сыны человеческие не знают времени своего и уловляются в бедственное время, когда неожиданно находит на них».

Про бедственное время мне не понравилось. Но была, не была — спутник мне попался явно не простой. Я вдруг решился и стал рассказывать всё подряд, начиная со стычки с Аннабель и её тёмным спутником в Крыму, и кончая встречей с ней же и Рарохом в подземельях Москвы. Только про Глеба и покушение предпочёл промолчать…

Симон слушал, сдвинув густые брови, и лицо всё мрачнело.

— Да, взяли тебя в оборот, — сказал он, когда я закончил. — Похоже, и у тебя будет неспокойная жизнь. А что до этих… существ, то они недавно в нашем мире и пока осторожничают. Вообще-то время на исходе, и тебе прямая дорога к нам. Но ты ведь почти женат.

И как-то странно поглядел на меня.

— Про это я слышал, — попробовал отшутиться я. — У вас говорят, что холостой старается угодить Богу, а женатый — жене.

— Дело не в этом… — в раздумье начал Симон. — Вот что, расскажу-ка я тебе одну притчу.

Он слегка наморщил лоб, словно вспоминая, и начал:

«Вот настал день, когда снова пришли Сыны Божьи, чтобы предстать Господу, и Противоречащий пришёл с ними. Человеческий язык не в силах описать это место среди великолепия многомерных пространств, так что назовём его точкой Омега.

И спросил у Противоречащего Бог над богами:

„Откуда ты пришёл?“.

И ответил Противоречащий, и сказал:

„Я ходил по Земле и обошёл её. Там много мест хуже, чем уничтоженные Тобой Содом и Гоморра“.

И спросил Живущий в средоточии энергий:

„А обратил ты внимание на людей в стране Моей, что поносили Меня семьдесят лет, но раскаялись и в столице восстановили храм возлюбленному Сыну Моему?“.

И ответил Противоречащий, и сказал:

„Не к Тебе они обратились, но к деньгам. Не Иешуа служат, а Маммоне“.

И сказал Сущий из сердца галактической бури: