– И вы спокойно в этом признаетесь?.. Дочь моя, значит вы потеряли всякое представление о своем долге перед Господом Богом, перед Церковью и перед самой собой! Четыре или пять лет, а может быть, и более, вы не приносили покаяния и, Разумеется, не причащались. Значит, вы живете в смертном грехе и это вас нисколько не беспокоит. Но если вы вдруг Умрете, надеюсь, вы понимаете, что навечно попадете в ад, в объятия Сатаны!

Анжелика слушала молча.

– Покайтесь в ваших грехах, быть может, тогда вы получите прощение за это чудовищное небрежение.

– Я хочу принести полное покаяние, – промолвила Анжелика.

– Хорошо, я вас слушаю.

Она могла бы покаяться лишь в тех грехах, которые совершила после последней исповеди.

Полное покаяние – это рассказ о всей жизни. Он будет знать о ней все. Она решилась наудачу поведать о себе все, возможно, одному из самых страшных своих врагов. Но в то же время, преклоняя перед отцом де Верноном колени, Анжелика ставила его в трудное положение.

Он не сможет нарушить тайну исповеди.

Если бы она просто раскрыла ему некоторые тайны своей жизни, он был бы волен рассказать о них священникам, епископу и даже всему Квебеку.

Но то, в чем она признается на исповеди, которая с самого зарождения христианства считается Божиим судом, не должно слететь с уст исповедника, который не может позволить себе даже намека на тайны грешника.

В этом закон был непреклонен. Не было ни одного примера, чтобы священник осмелился его нарушить. В десятом веке Святой Иоанн, названный позже Иоанном Златоустом, умер под пытками, но не открыл императору тайну исповеди императрицы.

Прочтя «confiteor»[110] и произнеся традиционное обещание впредь не грешить, Анжелика задумалась, с чего начать.

Ее жизнь была нелегкой. И как убедить отца де Вернона, что безбожия в ней не было даже малой толики. Обстоятельства сделали из нее мятежницу, но не преступницу. Анжелика объяснила, что ее клеймили, приняв за гугенотку.

– Но почему вы не оправдались, когда вас назвали еретичкой? Это спасло бы вас от унизительного наказания!

Пришлось поведать о том, что она скрывалась и не могла назвать свое имя, что королевская полиция назначила награду за ее голову… Нужно было подумать о ребенке, который остался один в лесу, привязанный к дереву… Все было непросто. Она была предводительницей народного войска: Бунтарка из Пуату – так ее звали.

Иезуит слушал, сохраняя внешнюю невозмутимость, и, что удивительно, равнодушно встретил признание Анжелики в том, что она дважды собственной рукой совершила убийство: зарезала Монтадура и Великого Керза, который угрожал жизни ее ребенка… Отец де Верной сделал небрежный жест рукой. Но затем заговорил о нравственности, обвинив Анжелику в похоти, супружеской неверности, – ведь она много раз изменяла своему мужу…

– Но я думала, что его нет в живых, святой отец!

– А как же добродетель? Мне кажется, вы пренебрегаете ею, дочь моя!

Анжелике хотелось пожать плечами и сказать ему:

«Теперь это не имеет значения».

Анжелика задумалась… Как все было давно! Другая жизнь, другой мир!

Воспоминания о тех временах не вызывали в ней ничего, кроме ужаса и бессилия. И, словно в противоположность этим чувствам, она испытала неизъяснимое облегчение при мысли о том, что теперь она свободна, любима и надежно защищена на земле Америки.

Она больше не должна в одиночку сопротивляться веками сложившимся рабским устоям: рядом с нею был человек, который ее любил. Он увез ее подальше от людской жестокости, окружил крепостными стенами, которые будет нелегко сокрушить всем силам Нового Света. Через несколько дней он возвратится…

– Ах, поймите, Мэуин, наконец мы можем жить счастливо, чувствовать себя свободными в наших убеждениях и пристрастиях… Умоляю вас… Дайте нам спокойно жить! Дайте нам спокойно жить!

– Дочь моя, не забывайте, что вы здесь для того, чтобы каяться в своих грехах, а не искать себе оправданий… и союзников.

Исповедь завершалась, и отец де Верной снова обратился к Анжелике:

– Всю свою жизнь вы по легкомыслию или слабодушию пренебрегали учением Церкви, которая предписывает нам быть добродетельными и высоконравственными. Однако я отпускаю вам ваши грехи, ибо Иисус Христос был снисходителен к неверной жене, он был снисходителен к грешнице, которая помазала ему ноги мирром.

Призываю вас припадать порой, подобно Марии Магдалине, к подножию креста и молиться об отпущении грехов человеческих. И возвысив свою душу, прошу вас произнести слова покаяния.

Он помог Анжелике проговорить слова, которые она почти забыла, и, отпустив грехи, благословил.

Выйдя из исповедальни, священник снял епитрахиль, но оставил стихарь.

Видя Мэуина стоящим босыми ногами в низкой траве, – Анжелика вспомнила, как он занимался обыденными делами простых смертных: варил суп, резал хлеб, стирал себе рубаху, снаряжал лодку, жевал табак…

При всей обширной учености и высокой культуре иезуита его мозолистые руки и босые ноги делали его близким и понятным людям. Своим поединком с медведем он завоевал расположение жителей Голдсборо. И гугеноты увидели в нем обычного человека.

Они почувствовали, что в нем живет моряк, завсегдатай портов и гаваней американского побережья, который умеет распознавать тайны ветров, зыби и шторма, шума прибоя у неведомых берегов. Но все-таки неизвестно, как иезуит решит судьбу гугенотов.

Анжелика не понимала, откуда родилось в ней ощущение радости и надежды после исповеди, но она решила все же соблюдать осторожность.

После долгого молчания отец де Верной заговорил с подчеркнутой безучастностью.

– Не считайте, что, совершив у Монегана естественный гуманный поступок, я стал вашим союзником. Дистанция между нами остается прежней.

– Нет, не совсем так, – неожиданно рассмеялась Анжелика. – Вы вытащили меня за волосы на берег, меня вырвало на ваш жилет. Хотите вы или нет, но подобные вещи сближают, создают особые связи, даже между грешницей и исповедником…

Ее шутка разрушила оборону иезуита, и тот рассмеялся от всего сердца, как когда-то у Сен-Кастина…

– Пусть так! Предположим, мы поверим в провозглашенные вами независимость и… нейтралитет, в то, что вы не являетесь заведомыми врагами Новой Франции. Но ведь вас нельзя считать и ее друзьями!

Признайтесь, что нелегко поверить в вашу безобидность. Взять, например, вашего нынешнего губернатора, господина Колена Патюреля. Этот пират привез из Парижа все необходимые бумаги и должным образом оформил покупку здешних земель. Одновременно он обязался служить интересам Новой Франции, а я вижу, что он стал вашим союзником, другом, в общем – вашим сторонником. Чем вы его привлекли, если этот грабитель демонстрирует столь очевидную преданность вам? Что вы ему посулили?

– Прежде всего, почему Версаль позволил себе продать ему земли, которые по Бредскому договору отошли к англичанам?

Иезуит досадливо поморщился:

– Можно без конца спорить о том, кому принадлежат земли Акадии. Французы первыми высадились там вместе с де Моном…

– Гугенотом, заметьте… А если Колен понял, что его хотели использовать, чтобы, заплатив сполна за эти земли, он их еще и отвоевал бы у тех, кто имеет на них такие же права, как и он сам? Его убедили в том, что для него будет детской забавой разделаться с одним пиратом и его наемниками-протестантами, которые незаконно там обосновались. Надо признать, что все было прекрасно продумано, но, как видите, обернулось иначе. Патюрель – честный человек, и нам удалось с ним договориться.

– Каким образом?

В этих удивительных событиях иезуиту чудилась какая-то тайна.

– Он питает к вам страсть, – с внезапной горячностью проговорил священник, – и ставит эту страсть выше своего долга. Мне не нравится этот человек.

– Представьте, это взаимно. Он тоже мне об этом говорил. Он считает, что для служения Церкви вы чересчур неистовы. По его словам, священники должны просвещать верующих, а не подавлять их личность. Этот корсар, конечно, не мог предположить, что вы появитесь на его корабле, чтобы забрать заложницу, графиню де Пейрак, которую ему удалось захватить… У него и без того было много трудностей с завоеванием Голдсборо. А вы пришли от имени иезуитов, чтобы лишить его такого ценного козыря. Но Патюрель глубоко верующий человек, и он не хотел, чтобы вы сочли его врагом Бога и Церкви.