— Кто были эти люди, которые явились за вами? — спросила Анжелика. Он пожал плечами.

— Матросы как матросы, каких много здесь и на Карибском море. От всех рас понемножку и от всех языков… Хотя нет, я не думаю, что все они были иностранцами. Скорее французы.

Анжелика слушала его с нескрываемой мукой. Она никак не могла отделаться от гнетущей уверенности, что они стали жертвами козней дьявола, который намеренно искушал их. События летели с такой быстротой, запутывались с таким коварством, что она уже не знала, за какую нить потянуть, чтобы распутать весь клубок.

— Колен, знали ли вы человека, которому доверили меня в бухте Каско? Хозяина английского баркаса?

— Иезуита?

Анжелика взглянула на него с тревогой.

— Выходит, вы его знали? — воскликнула она. Колен остановился и с задумчивым видом взглянул на темный горизонт.

— Он появился сегодня утром. Пришвартовал свой баркас и поднялся ко мне на борт. Говорил он на хорошем английском, и я признал его за какого-то начальника. Он хотел поговорить со мной и, войдя в каюту, рассказал о себе. Иезуит заявил, что представляет Компанию Иисуса и выполняет секретную миссию. Он попросил меня связать его с мадам де Пейрак. Я не усомнился в его правдивости. У него была странная манера изъясняться и смотреть в лицо собеседника своими черными, проницательными глазами так, что им нельзя было не верить.

Я думал тогда, что тебе представляется возможность уехать, что это рука помощи, протянутая Богом, и именно потому, что его представлял иезуит, я поверил, что Бог передает мне свое повеление. Без него, без этого иезуита, который так неожиданно появился, я.., я наверное не дал бы тебе уехать. Со вчерашнего дня я все повторял себе, что должен отказаться от тебя, но чувствовал, что не могу… Это было хуже, чем в Сеуте.., или почти так же. Если бы ты осталась, я думаю, что попытался бы вновь вернуть тебя.., и причинил бы тебе боль… Лучше было согласиться с иезуитом. И я сказал: «Хорошо, я согласен. Будь по-вашему». Он посоветовал не сообщать тебе, кто он на самом деле, а представить его как англичанина, хозяина судна. Это мне не совсем понравилось. Но я всегда преклонялся перед властью священников. Я считал, что они трудятся на благо людей и всегда знают, что делают. И все же мне это не понравилось. Осталось смутное чувство, что тебе хотят зла… Он причинил тебе зло?

— Нет, — ответила она, покачав головой.

Теперь она представляла, что творилось в душе у иезуита Джека Мэуина, когда, стоя на скале, он наблюдал, как она тонет.

В Макуа он удостоверился, что это была она, и собрался передать ее в руки тех, кто хотел бы устрашить ее, разлучить с близкими, оклеветать, уничтожить. Тут само рассвирепевшее море, казалось, вновь взяло на себя задачу расправиться с ней. Дело, таким образом, упрощалось. Он, наверное, думал: «Так угодно Богу!», — и, скрестив на груди руки, решил не дать ей спастись.

Но одно дело сказать о человеке: «Он должен умереть» — другое дело видеть, как он сражается со смертью.

У него не хватило «святого» мужества присутствовать до конца при ее агонии, наблюдать, как она навсегда исчезает в волнах.

Он бросился в море.

— Мои банкиры в Париже и Кане входят в Компанию Святого причастия, — заметил Колен. — Я обещал им помогать миссионерам в тех новых краях, где я намеревался обосноваться. Но я никогда не думал, что это такое трудное дело. Меня заверили, что в районе Голдсборо нет никаких английских поселений.

— Мы не являемся английским поселением, — сказала Анжелика. — Эта земля принадлежит моему мужу, так как он первым занял ее и заставил плодоносить. — Почему вы вышли за него, за этого правителя Голдсборо?

Анжелика знала, как трудно будет ей ответить на этот вопрос. Это была слишком длинная история, к тому же все, что касалось ее, Анжелики де Сансе и Жоффрея, было для нее настолько свято, что она отвергала саму возможность выразить в словах то, что принадлежало им двоим, что было их общей мечтой, их изначальной драмой, их испытанием, их сражениями и их поражениями, их счастьем, наконец. Все, что неразрывно связывало их, их супружество, их жизненный челн, непрерывно подвергаемый штормам, челн, на котором уже столько лет они слиты друг с другом, слиты, несмотря ни на что, и никто никогда не сможет их разъединить. «Никто, никогда», — думала она, любуясь небом и ночными облаками с серебристой каемкой, вышитой лунным светом. И ее с новой силой пронзило неимоверное страдание, как будто полученный ею удар в лицо дошел наконец до сердца после долгих блужданий в бессознательной погоне за надеждой. Жоффрей! Это конец! Он ненавидит и презирает ее, он больше ей не верит.

— Зачем вы вышли за него? — настаивал Колен. — Каким должен быть этот человек, чтобы такая женщина, как вы, захотела связать с ним свою жизнь и набраться мужества последовать за ним в эти забытые богом страны.

— О, это неважно, — сказала она, вздохнув. — Он мой муж и он для меня все в этом мире, несмотря на все слабости, которые, случается, меня подводят.

Последовало довольно долгое молчание.

— Вы хорошо нащупали мое слабое место, — вымолвил наконец Колен Патюрель с горькой иронией. — Уважение к святой клятве!.. Вы нашли тот единственный довод, который был способен меня остановить. И У меня хватило сил не поддаться соблазну… Нельзя двенадцать лет проливать кровь во славу Господню и не привязаться к Богу надежнее всего на свете, сильнее, чем ко всему, что есть доброго на этой земле. Пусть он подаст мне знак «Стоп, Колен! Твой хозяин сказал свое слово».

Он добавил вполголоса, с глубокой верой:

— Я всегда узнаю его знак.

Натура более сложная, чем Колен, и умудренная разносторонним опытом, Анжелика с меньшей легкостью Допускала возможность божественного вмешательства в логику — или нелогичность — поступков.

— Неужели влияние уроков, усвоенных нами с детства, столь велико, что мы продолжаем руководствоваться ими всю жизнь, хотя, в основном, и бессознательно? — спросила она. — Страшимся ли мы только того, чему научены?

— Нет, — возразил Колен, — мы руководствуемся не только заученными истинами. К счастью!.. В жизни существуют моменты, когда человек, хочет он того или нет, выходит на путь истины. И помешать ему в этом так же трудно, как помешать звезде двигаться по небу.

Заметив на лице Анжелики отсутствующее выражение, он мягко спросил:

— Вы меня слушаете?

— Да, я вас слушаю. Колен Патюрель. Вы так хорошо говорите. Вы научили меня стольким полезным вещам, теперь навеки запечатленным в моем сердце…

— Я счастлив, мадам, но слова, которые я вам привел, принадлежат, насколько я помню. Великому Евнуху Осману Ферраджи, высокому черному человеку, что охранял вас в гареме Мулая Исмаила. Помню, в Микнесе король вызывал меня, усаживал, несмотря на мои грязные лохмотья, на свои золоченые подушки, и мы вместе слушали Османа Ферраджи. Этот негр был великим мудрецом! И великим человеком! Он укрепил мою веру больше, чем кто-либо другой. Это был настоящий кудесник!

— А как я его любила! Как любила! — воскликнула Анжелика, в сердце которой эти воспоминания породили резкую боль. — Это был мой лучший друг.

Она замолчала под тяжестью далекого воспоминания о том, что именно Колен убил благородного Евнуха ударом кинжала в спину, чтобы спасти ее, Анжелику.

— Лучше помолчим, — сказал Колен вполголоса. — Помолчим, ведь эти воспоминания причиняют вам боль. Вы устали, а мы находимся далеко, очень далеко от тех мест и еще дальше мы ушли по дороге жизни. Если бы я мог сказать себе, что двигался вперед, что шел к какой-то цели все эти годы после Сеута.., а не только отступал и портил то, чем обогатился по воле божьей на каторге.

— Человек движется вперед, когда страдает, и вопреки страданиям не отступает, не падает, не поворачивается спиной к добру, — произнесла Анжелика с жаром.

Вспоминая длинный туннель, который она прошла вдалеке от Жоффрея, падая и поднимаясь, она чувствовала себя вправе ободрить Колена.