Гуроны уже умерли. Правда, как утверждают канадцы, они умирают от малейшего недомогания. Даже простой насморк может стать для них смертельно опасной болезнью. Племя гуронов стало слишком хлипким с тех пор, как они вступили в союз с белыми. Их духи-покровители, казалось, покинули своих подопечных, и многие гуроны обвиняли в этом крещение, считая, что оно явилось причиной вырождения и вымирания их племени.

Вот и эти трое гуронов, заболев злой корью, уже не смогли перебороть ее и умерли.

Да, в течение ближайших недель болезнь потребует от всех обитателей Вапассу полной отдачи сил.

Пусть умолкнут страсти и обиды, пусть отступят назад планы на будущее. Все это будет потом. Сначала нужно выбраться из этого красного туннеля, где, притаившись в темноте, живут недуг и смерть. До тех пор, пока последний больной не поднимется, бледный и шатающийся, со своего горестного ложа, чтобы сесть за общий стол, где его появление восславят радостными криками и поднятыми чарками, смерть может поражать их; но надо отбивать у нее пядь за пядью, заставляя болезнь отступить, надо уметь противостоять внезапному упадку сил и новым вспышкам болезни, надо помогать преодолевать кризис, — обхватив руками больного, который мечется в горячке, долгие часы удерживать его, как на гребне волны или уже там, с другой стороны, на ее впадине, пока наконец изнеможенного, покрытого потом, его не выбросит на мель, на берег жизни. И когда это свершалось, Анжелика рассматривала распростертое бессильное тело. Картина была всегда одинакова: едва уловимое дыхание, которое только и отличало жизнь от смерти. Но Анжелика знала: самое страшное уже позади, больной будет жить. Чтобы окончательно убедиться в этом, она прикладывала руку к его лбу, к вискам, откуда, словно удаляющаяся буря, уходило горячечное биение лихорадки, потом, успокоившись, тщательно укутывала его, чтобы он не простыл, и шла к изголовью другого.

Каждый ее подопечный, преодолевший болезнь, вливал в нее силы, и она сохраняла к нему симпатию и уважение, которое внушает настоящий воин. И еще чувство признательности. Ведь он не предал ее, не отрекся от нее, не дал болезни победить ее, несмотря на то жалкое, смехотворное оружие, которым она сражалась.

— Не полагайтесь только на меня, так мы не добьемся успеха, — говорила она. — Я не могу бороться с болезнью одна, мне необходима ваша помощь.

И потом долго еще между нею и теми, кого она вызволила из цепких лап недуга, сохранялось доброе согласие воинов, которые бились бок о бок. На жизнь и на смерть.

Перед болезнью мужчины всегда робеют, тем самым облегчая ей задачу. Болезнь — это враг, легко побеждающий их, потому что она внушает им отвращение и они избегают смотреть ей прямо в лицо. Анжелика подбадривала мужчин, заставляя оценить силу противника и взять себя в руки, чтобы одолеть его. Она втолковывала им:

— Завтра у вас начнется кризис, вам будет очень тяжко. Но не зовите меня каждые пять минут, ведь я же не могу ухаживать разом за всеми, а кризис, возможно, продлится много часов… Я поставлю около вас кувшин с отваром и чарку. От вас потребуется только одно — чтобы вы пили, так делайте же это. Ведь когда вы оказываетесь перед лицом врага, который желает вам зла, вы хватаетесь за нож и не ждете, чтобы кто-то сделал это за вас…

Могло показаться, будто она оставляла их один на один с болезнью. Однако они постоянно чувствовали, что она с ними. Она проходила, бросив им лишь беглый взгляд, но ее улыбка говорила: «Браво! Вы не разочаровываете меня», — и это придавало им сил, хотя они были измотаны до предела, почти на грани беспамятства, уже готовые малодушно отступить. Но если было нужно, она могла подолгу сидеть у изголовья больного, оставаться с ним часами, не теряя терпения и мужества.

Теперь по ночам, сменяя друг друга, дежурили женщины. Жоффрей де Пейрак часто брал на себя предрассветные часы, самые изнурительные, но он заметил: ничто так благотворно не действует на больных, как присутствие Анжелики; уже оно одно само по себе облегчало их муки. Ему хотелось бы уберечь ее от нечеловеческой усталости, которая мало-помалу обострила черты ее лица, нарисовала черные круги под глазами.

Пожалуй, больше всего Анжелике причиняло страдания то, что она мало спала. Ей все время казалось, что, если она за те недолгие часы, что выпадали ей на сон, ни разу не взглянет на своих больных, она, проснувшись утром, найдет их если не мертвыми, то наверняка умирающими. Она заставляла себя хотя бы раз за ночь обойти всех, переходила от одного к другому, склонялась над каждым. Она поправляла им одеяла, прикладывала руку к горящему лбу, помогала испить воды, шептала им слова ободрения.

В болезненном оцепенении каждый из них, слыша ее голос, наслаждаясь его звучанием, благодатным, как бальзам, и нежным, как ласка, верил, что он обращен только к нему одному, а когда она на мгновение склонялась над ним, закрывая собой рассеянный свет, падающий от очага или лампы, он, одурманенный болезнью и ею же наделенный какой-то особой чувствительностью, беспредельно ликовал, улавливая нежный аромат ее тела, жадно выхватывая взглядом светлое пятно ее шеи над вырезом корсажа, и это было вызвано не их мужским вожделением, а их тоской и тем, что в эту минуту они ощущали рядом что-то теплое, материнское, чего давно уже были лишены, и им начинало казаться, будто теперь они защищены от всех бед, защищены надежно, как в далекую, восхитительную и навсегда забытую пору детства.

Был вечер, когда граф де Ломени-Шамбор решил, что он умирает. Вся его прошлая жизнь в его мозгу постепенно заволакивалась дымкой. Он пребывал уже в ином мире, по ту сторону двери, которую раньше никогда не осмеливался открыть. Из залы до него доносился шум голосов, запахи кушаний, какой-то неясный гул, и эти привычные звуки наполнялись совсем новым смыслом. Он находил в них какой-то особенный вкус, вкус самой жизни. Жизни, которой он никогда прежде не ценил. И теперь, когда он стоял на пороге смерти, все его существо лихорадочно ловило ее такие земные, хотя и смутные отзвуки. И он, всю свою жизнь стремившийся к тому дню, когда Бог призовет его к себе, стремившийся к встрече с Богом, теперь жалел, что покидает грешную и суровую землю, и от этой жалости к самому себе слезы катились из его глаз. Он задыхался. Он чувствовал себя совсем одиноким. И тогда он стал поджидать, когда в его мрачную кладовую, словно ангелспаситель, войдет госпожа де Пейрак. Она пришла и сразу же, с одного взгляда поняла, что терзает его, и утешила его спокойно и серьезно:

— Вы плохо чувствуете себя, потому что у вас только-только миновал кризис… Но после кризиса сразу же наступает выздоровление… Поверьте мне… Все страшное уже позади… Если появится какая-нибудь угроза, я тотчас увижу это… Мне столько приходилось ухаживать за больными и ранеными… А пока вам нечего бояться…

Он моментально успокоился, и дыхание его стало ровнее. Она закутала его в одеяло, помогла встать и, поддерживая, подвела к табурету и усадила. Он снова почувствовал, как ее крепкая рука поддерживает его, слабого, бессильного.

— Будьте благоразумны, сидите спокойно.

Потом она сменила влажные простыни, взбила тюфяк, свалявшийся под тяжестью метавшегося в лихорадке тела, перетряхнула одеяла, застелила свежие простыни, и все это широкими, четкими и быстрыми движениями, но настолько гармоничными, что он получал истинное удовольствие, глядя на нее. Она помогла ему опять лечь, и он ощутил блаженство от обволакивающего его чистого белья. Он вновь погрузился в забытье, а она села наконец у него в изголовье и положила руку на его влажный лоб… Он заснул, как ребенок, и проснулся слабый, но бодрый, выздоровевший!..

Когда он вышел из своей кладовки и занял место за общим столом, его встретили так же радостно, как и других. В тесноте форта канадские французы совсем не чувствовали себя пленниками. Еще бы, ведь о них так заботились, не говоря уже о графе де Ломени, которого пестовали, как новорожденного младенца.

В конце января болезнь подкосила больше половины обитателей Вапассу. Самый трудный период, когда она была в самом разгаре, длился около трех недель.