Поиски возобновились. Мерсело открыл выходившие на корму окна, через которые Анжелика любовалась закатом солнца в тот восхитительный вечерний час, когда они уходили из Ла-Рошели. Скос под кормой, пенистые волны… Он не мог сбежать с этой стороны, да и окна снаружи плотно не закрывались.

Разгадка нашлась в смежной каюте. Там, под отвернутым ковром, они увидели крышку люка. Они молча переглянулись. Маниго еле сдерживался, чтобы не разразиться руганью.

— Мы еще не знаем всех сюрпризов этого корабля, — сказал подошедший к ним Ле Галль. — Он создан по образу и подобию того, кто его строил.

В голосе его звучали горечь и тревога. Анжелика решила перейти в наступление.

— Вот видите! Вы лгали самим себе, обвиняя Рескатора в пиратстве. В глубине души вы никогда не сомневались, что этот корабль — его детище и по праву принадлежит ему. Теперь вам понятно, что у вас были все шансы договориться с ним. Я уверена, что он не желает вам зла. Сдайтесь, пока ваше положение не стало непоправимым!

…Анжелике следовало помнить, что ларошельцы весьма щепетильны в вопросах чести. Ее предложение было обречено.

— Сдаться.., нам?! — дружно вскричали они и демонстративно повернулись к ней спиной.

— Да вы глупее устриц, прилепившихся к скале! — в отчаянии воскликнула она.

Жоффрей был пока недосягаем для них. В завязавшейся игре она завоевала очко в свою пользу. А они? С разными мыслями они смотрели на крышку люка, встроенную в настил из дорогого дерева. Мерсело решился потянуть за кольцо, и к их удивлению крышка легко поднялась. Под ней оказалась веревочная лестница, спускавшаяся в темноту.

— Он забыл завинтить болты, — удовлетворенно констатировал Маниго. — Сейчас мы воспользуемся этим люком. Все остальные надо закрыть.

— Пойду разведаю, куда ведет этот люк, — сказал один из протестантов.

Прицепив к поясу зажженный фонарь, он стал спускаться вниз. Это был молодой булочник Ромэн, который в то памятное утро не побоялся покинуть Ла-Рошель со свежевыпеченным хлебом и булочками вместо багажа.

Он был уже на половине спуска, когда внизу прогремел выстрел, а затем раздался стук упавшего тела.

— Ромэн!

Ответа не последовало, как не было и отголосков стона. Берн вызвался сам спуститься вниз по веревочной лестнице, но Маниго удержал его.

— Закройте люк, — распорядился он.

Все стояли в оцепенении, и тогда он сам ногой закрыл крышку и задвинул защелку.

Только теперь они стали осознавать, что война между палубой и трюмами началась на самом деле.

«Я должна была удержать Ромэна. Я должна была помнить, что Жоффрей никогда ничего не забывает, что все его жесты и действия всегда основываются на точном расчете и исключают любую случайность или небрежность. Он специально оставил этот люк открытым, чтобы произошло это несчастье. Только безумцы могут пытаться меряться с ним силой. А они не хотят меня слушать».

Пройдя на палубу растерзанного «Голдсборо», как ни в чем не бывало качавшегося на тихих волнах, она увидела мятежных матросов-испанцев, которые выкрикивали угрозы и размахивали ножами в погоне за маленьким человечком в белой джеллабе. Преследуемый бежал к трапу, пытаясь ускользнуть от разъяренной своры.

— Это он! Это он! — закричали в толпе. — Сообщник! Турок! Сарацин! Он хотел удушить наших детей!

Старый врач-араб остановился. Он повернулся лицом к неверным — одетым в черное протестантам и испанцам — извечным врагам ислама. Прекрасная смерть для сына Магомета.

Он упал под ударами. Протестанты остановились, но испанцы, взбудораженные запахом крови и извечной ненавистью к маврам, вошли в раж. Анжелика бросилась к нападающим.

— Остановитесь, вы, трусы! Он же старик!..

Один из испанцев ударил Анжелику ножом, который, к счастью, только разрезал рукав платья и оцарапал ей руку. Увидев это, Габриэль Берн бросился на выручку. Он сбил с ног испанца рукояткой пистолета и вынудил остальных отступить.

Опустившись на колени, Анжелика приподняла полуразбитую окровавленную голову старого ученого и сказала по-арабски:

— Эфенди, о эфенди! Не умирайте. Ваша родина так далеко. Вы должны увидеть Мекнес и его розы… Золотой город Фес.., помните?

С усилием приподняв одно веко, старик иронически посмотрел на Анжелику и прошептал по-французски:

— Мне не до роз, дитя мое, я уже в пути к неземным берегам. Неважно, где они, здесь или там. Разве не сказано у Магомета: «Черпай знания из всякого источника»…

Анжелика хотела поднять его, чтобы перенести в каюту Рескатора, но увидела, что он уже мертв. Она разразилась рыданиями.

«Он был его другом, в этом я уверена. Подобно тому, как Осман Ферраджи был моим. Он исцелил и спас его. Без него Жоффрей был бы мертв. А они убили его».

Она более не знала, кого любить и кого ненавидеть. Ни один человек не заслуживает прощения. Теперь она понимала, как справедлив гнев Божий, пожары и наводнения, посылаемые им в наказание неблагодарному роду людскому.

Когда Анжелика нашла наконец Онорину, та смирно сидела рядом с сицилийцем, который лежал у ее ног и казался спящим. Он тоже был сражен смертельным ударом. На его лохматой голове зияла кровавая рана.

— Они сделали очень больно Колючему Каштану, — произнесла Онорина.

Девочка не сказала: «Они его убили», но ребенок, чье первое слово было «кровь», понимал, что означает ледяной сон ее друга.

Видимо, Анжелике не было суждено оградить дочь от жестокостей этого мира.

— Какое красивое у тебя платье! — сказала Онорина. — А что нарисовано внизу? Это цветы?

Анжелика обняла ее. В эту минуту ей хотелось оказаться наедине с дочерью где-нибудь далеко отсюда. Какое счастливое было время, когда они могли убежать в лес, гулять по зеленым тропинкам.

Но отсюда убежать было некуда. Можно было лишь ходить по кругу на этом несчастном корабле, который скоро, если ничто не изменится, заполнится трупами и пропитается кровью.

— Так, мама, это цветы?

— Да, это цветы…

— У тебя платье темно-синее, как море. Значит, это морские цветы. Их можно увидеть глубоко под водой?

— Да, там их можно увидеть, — машинально подтвердила Анжелика.

Остаток дня прошел более спокойно. Корабль послушно скользил по поверхности моря. Матросы, запертые в трюме вместе с Рескатором, не подавали признаков жизни. Такое затишье должно было насторожить мятежников, но те, измученные ночной борьбой со стихией, поддались состоянию эйфории. Им хотелось верить, что воцарившееся на море и на корабле спокойствие будет продолжаться вечно, во всяком случае, до приезда на острова.

«Протестанты совершили это безумие, — рассуждала про себя Анжелика — под воздействием векового уклада их ларошельской жизни в замкнутой общине, подвергавшейся постоянной опасности. Все они с юных лет участвовали в тайной войне, и поэтому каждый знал свои и чужие недостатки и слабые места, свои и чужие достоинства, каждый умел эффективно использовать их. Вот почему им удалось, несмотря на малочисленность, захватить четырехсоттонный корабль с двадцатью пушками. Только вряд ли им удастся наладить дисциплину среди тех тридцати человек, которые присоединились к ним, предав Рескатора. Иметь их сообщниками почти столь же опасно, что и врагами. Матросы уже поняли, что мятеж удался только благодаря им и поэтому рассчитывали быть первыми при дележе добычи…

Когда Берн убил их товарища, они поняли, что новые господа не позволят обвести себя вокруг пальца и, временно смирившись, стали послушно исполнять приказы. Теперь ларошельцам стало ясно, что за испанцами нужен глаз да глаз».

Женщины снова занялись хозяйственными делами вместе с детьми, которые помогали взрослым убирать мусор на палубе и чинить паруса. Воцарилось некоторое подобие мира.

Однако вечером снова раздались глухие мушкетные выстрелы. Подбежав к отсеку, где хранился запас пресной воды, ларошельцы нашли бочки продырявленными. Охранявший их часовой исчез. Питьевой воды осталось не больше, чем на два дня.