Госпожа Маниго вдруг повернулась к Бертиль и с размаху влепила ей пощечину.

— Грязная потаскушка! Теперь вы, наверное, удовлетворены? Ведь на вашей совести смерть человека!

Поднялся страшный шум. Несмотря на все свое уважение к супруге судовладельца, госпожа Мерсело вступилась за свое чадо:

— Вы всегда завидовали красоте моей дочери, ведь ваши-то…

— Какой бы красоткой ни была ваша Бертиль, ей не следовало снимать корсаж и выставлять напоказ свои прелести перед негром. А вам словно и невдомек, что такие штучки до добра не доводят!

Их не без труда развели.

— Да успокойтесь вы, женщины! — рявкнул Маниго. — Вцепляясь друг другу в волосы, вы не поможете нам выбраться из этого осиного гнезда.

Повернувшись к своим друзьям, он добавил:

— Утром, когда он к нам заявился, я подумал, что он пронюхал про наши планы. Но, к счастью, пронесло.

— И все же он что-то подозревает, — озабоченно пробормотал адвокат Каррер.

Они замолчали, так как в твиндек вошла Анжелика. Дверь за ней затворилась, и тотчас послышалось звяканье цепи, на которой крепился висячий замок.

— Не будем питать иллюзий, мы здесь не более, чем пленники! — заключил Маниго.

Габриэль Берн в этом разговоре не участвовал. Его задержали наверху два матроса, которым было приказано — со всей любезностью, однако всенепременно

— препроводить его к монсеньору Рескатору.

«Странно, — подумал Жоффрей де Пейрак. — Сейчас, когда я с ней разговаривал, она смотрела на меня так, словно она меня любят. Можно ли ошибиться, когда видишь такой взгляд?»

Он все еще размышлял об этом удивительном мгновении, таком мимолетном, что его даже взяло сомнение, — а было ли оно на самом деле, — когда дверь отворилась и вошел гугенот.

— Садитесь, сударь, — сказал Жоффрей де Пейрак, указывая на стоящее напротив кресло.

Габриэль Берн сел. Он сразу решил, что учтивость капитана не предвещает ему ничего хорошего, — и оказался прав.

После довольно долгого молчания, когда противники присматривались друг к другу, дуэль началась.

— Ну как ваши дела с женитьбой на госпоже Анжелике? Каковы успехи? — в глухом голосе Рескатора сквозило ехидство.

Берн даже бровью не повел. Жоффрей де Пейрак с досадой отметил про себя, что гугенот умеет владеть собой. «Эта туша и не думает уворачиваться от моих уколов, — подумал он. — И не собирается на них отвечать. Но как знать, не измотает ли он меня уже одним своим немалым весом и не заставит ли совершить какой-нибудь промах».

Наконец Берн тряхнул головой.

— Я не считаю нужным обсуждать эту тему.

— А я считаю. Эта женщина меня интересует. И мне приятно говорить о ней.

— Вы тоже собираетесь сделать ей предложение? — на этот раз ехидство зазвучало в голосе Берна.

— Разумеется, нет! — смеясь, сказал Рескатор.

Смех собеседника был гугеноту непонятен, и в нем с новой силой вспыхнула ненависть. Но внешне он остался спокоен.

— Вероятно, вызывая меня к себе, вы, сударь, желали узнать, намерена ли госпожа Анжелика уступить вашим бесстыдным домогательствам и готова ли она вам в угоду поломать себе жизнь и разорвать свою дружбу со мной?

— Кое-что из этого действительно входило в мои намерения. Итак, каков же будет ваш ответ?

— Я думаю, она слишком умна, чтобы попасться в ваши сети, — отвечал Берн с тем большей твердостью и горячностью, что сам он — увы! — отнюдь не был в этом уверен. — В моем доме она старалась забыть свою прежнюю бурную жизнь. Она не может отбросить все то, что нас связывает. Нашу дружбу, согласие, взаимопонимание… Я спас жизнь ее дочери.

— Ах, да! Я тоже. Выходит, мы с вами соперничаем уже не из-за одной женщины, а из-за двух.

— Девочка значит для нее очень много! — сказал Берн с такой угрозой в голосе, будто намеревался не на шутку устрашить противника. — Госпожа Анжелика никогда от нее не откажется! Ни для кого!

— Я знаю. Но у меня тут есть, чем завоевать расположение этой юной особы.

Откинув крышку ларца, он, как бы играя, пропустил между пальцами горсть драгоценных камешков.

— Насколько я понял, девочка неравнодушна к блеску драгоценностей.

Габриэль Берн сжал кулаки. Всякий раз, когда он оказывался с Рескатором лицом к лицу, ему начинало казаться, что перед ним не человек, а исчадие ада. Он возлагал на него вину за все то злое, что обнаружил недавно в себе самом, и за те муки, которые испытывал, когда вселившиеся в него демоны принимались его искушать. Воспоминание о том, что произошло между ним и Анжеликой минувшей ночью, преследовало и терзало его так неотступно, что на повешенного мавра он взирал с безучастием автомата.

— Как ваши раны? — сладким голосом спросил Жоффрей де Пейрак.

— Не беспокоят, — коротко ответил Берн.

— А эта? — продолжал злой демон, показывая на окровавленную тряпку, которой была обмотана рука торговца, пострадавшая от зубов Анжелики.

Берн побагровел и вскочил на ноги. Рескатор тоже встал.

— Укус женщины, — тихо промурлыкал он, — более ядовит для сердца, чем для тела.

Пейрак знал, что, разъяряя своего и без того униженного противника, совершает опасную ошибку. Он и так уже поступил опрометчиво, приказав привести Берна к себе в апартаменты, но нынче утром он обратил внимание на его перевязанную руку — и не устоял перед искушением проверить пришедшую на ум догадку. Она оказалась верной.

«Она его отвергла, — думал он с ликованием, — она его отвергла! Стало быть, он не ее любовник!» Однако за удовольствие узнать это ему наверняка придется дорого заплатить. Берн не забудет своего унижения, он станет мстить. В хитрых глазах торговца разгоралась непримиримая злоба.

— Позвольте спросить, монсеньор, какой же вы из всего этого сделали вывод?

— А такой, которого вы и сами не станете отрицать, мэтр Берн: госпожа Анжелика — женщина неприступная.

— И вы полагаете, что это дает вам основания торжествовать? Вы рискуете обмануться в своих надеждах. Я был бы весьма удивлен, если б она подарила вам то, в чем отказывает всем остальным мужчинам.

«Не в бровь, а в глаз» — подумал Жоффрей де Пейрак, вспоминая, как Анжелика противилась его объятиям.

Он изучающе взглянул в лицо ларошельца. Теперь оно снова было бесстрастно.

«Что он знает о ней такого, чего не знаю я?»

Берн почувствовал, что его враг в растерянности — и захотел развить успех. Он заговорил и поведал одну из тех страшных историй, на которые столь щедра была тогдашняя эпоха. Объятый пламенем замок, перебитые слуги, избитая, изнасилованная драгунами женщина, несущая на руках зарезанного ребенка. После той чудовищной ночи даже намек на мужскую любовь внушает ей ужас, ибо заставляет ее вновь переживать все те зверства и гнусности, которым она подверглась. Но это еще не самое худшее. Девочка, ее дочь, — плод того злодеяния. И она никогда не узнает, кто из тех грязных наемников был отцом ее ребенка.

— Откуда вы взяли эту небылицу? — резко спросил Рескатор.

— Из ее уст. Из ее собственных уст.

— Не может быть!

Берн вкушал сладость мести. Он чувствовал: его противник потрясен, хотя как будто и не выказывает признаков волнения.

— Вы говорите: королевские драгуны. Что за нелепые сплетни! Женщина ее звания, приятельница короля и всех знатных сеньоров королевства, не могла стать жертвой солдатни. Зачем солдатам было нападать на нее? Я знаю, что во Франции преследуют гугенотов, но она ведь не гугенотка.

— Она им помогала.

Торговец тяжело дышал, на лбу его выступили капельки пота.

— Она была той самой «мятежницей из Пуату», — прошептал он. — Я всегда это подозревал, а ваши слова уничтожают последние сомнения. Мы знали, что некая знатная дама, которая прежде была в фаворе при дворе, подняла своих крестьян против короля и подбила на бунт всю провинцию: и гугенотов, и католиков. Восстание продолжалось около трех лет, но в конце концов его подавили. Все Пуату было разорено, а та женщина исчезла. За ее голову назначили награду в пятьсот ливров.., я это хорошо помню. Теперь я уверен — это точно была она.