Стоило прозвучать этому последнему слову — «Ла-Рошель» — ив памяти обоих ожили те ушедшие мирные дни, когда в тишине и покое дома Бернов Анжелика, словно раненая волчица, зализывала свои раны. Должно быть, мэтру Габриэлю эти сладкие, неизгладимые воспоминания сейчас разрывают сердце…

Она жила с ним под одной крышей, но тогда он еще не понимал, что в ней, в ее лучезарной улыбке заключены все радости земли. Радости, о которых он ничего не знал, или скорее, — поправил он себя, — не желал знать. Он оттеснил все это в самые дальние глубины сердца, слишком уверенного в своей неуязвимости и желающего видеть в женских чарах только опасную ловушку, а в самой женщине — преступную искусительницу Еву. Недоверие, осторожность, легкое презрение — вот из чего всегда слагалось его отношение к женщинам. Но теперь он прозрел — ибо похититель отнял у него его сокровище, в сравнении с которым все потерянные им богатства не стоили ничего. Каждый день их кошмарного путешествия приносил ему невыносимые мучения. Он ненавидел этого человека, загадочного и необычайно обаятельного, которому достаточно было появиться, чтобы покрытые белыми чепчиками женские головки все как одна повернулись к нему, точно нацелившаяся на косяк рыбы стая чаек. «У женщин нет души, — негодуя, твердил себе Берн, — даже у самых лучших, даже у нее». Он сжимал Анжелику в объятиях, не обращая внимания на ее попытки высвободиться, ярость удесятеряла его силы, а желание настолько затуманило рассудок, что он даже не слышал, что она говорит ему, тщетно пытаясь оттолкнуть его от себя. Наконец до его сознания дошло слово «скандал».

— Перестаньте! Неужели вам мало одного скандала за вечер? — умоляла Анжелика. — Ради всего святого, мэтр Берн, опомнитесь… Будьте сильным. Возьмите себя в руки. Вспомните, что за вами идет вся община, что вы отец семейства…

Но он понимал только одно — что она не дает ему свои губы, хотя в темноте могла бы и не упрямиться.

— Почему вы так яростно защищаетесь? — прошипел он. — Ведь вы обещали выйти за меня замуж.

— Нет, нет. Вы меня не правильно поняли. Это невозможно. Этого никогда не будет. Теперь я принадлежу только ему. Ему…

Его руки разжались и повисли, словно она нанесла ему смертельную рану.

— Когда-нибудь я вам все объясню, — продолжала Анжелика, желая хоть немного смягчить жестокий удар. — Вы поймете, что узы, связывающие меня с ним, таковы, что их нельзя порвать…

— Вы дрянь!

Его дыхание обжигало ее лицо. Они шептались, не смея повысить голос.

— Зачем вы сотворили все это зло? Все это зло?

— Какое зло? — спросила она, подавляя рыдания. — Я стремилась спасти вас, рискуя собственной жизнью.

— Это еще хуже.

Словно проклиная кого-то, он поднял сжатую в кулак руку. Он и сам не знал, что хочет этим выразить. Она причинила ему зло уже тем, что так красива, тем, что она именно такая, какая есть, готовая жертвовать собой ради других, и наконец тем, что, приоткрыв перед ним врата рая и поманив надеждой на обладание ею, на то, что он сможет назвать ее своей женой, она вдруг жестоко от него отдалилась.

Анжелика лежала с открытыми глазами на своем ложе. Разговоры вокруг нее постепенно затихли. Наверху горела одна-единственная свеча в фонаре, тускло освещая поддерживающие потолок толстые бимсы с вделанными в них железными кольцами и крюками.

«Я должна непременно объяснить мэтру Берну, какие узы связывают меня с Жоффреем де Пейраком. Он человек честный и уважает таинство брака. Узнав правду, он смирится и отступит, а продолжая воображать, будто я стала жертвой авантюриста, может пуститься на любые крайности, лишь бы вырвать меня из его лап».

Сегодня вечером она не открылась ему только потому, что боялась нарушить волю того, кого наперекор всему продолжала считать своим мужем. Ведь он сказал ей: «Не говорите им ничего».

И она ни за что на свете не осмелилась бы ослушаться этого приказа, произнесенного чужим ей голосом, от звуков которого ее пробирала дрожь.

«Не говорите им ничего… Они могут вообразить, будто вы моя сообщница…» И хотя она сама все время уверяла протестантов, что их подозрения беспочвенны, она не могла не задумываться над тревожным смыслом этих слов…

«А что если он и впрямь обманул нас… Что если его замыслы преступны.., и ему теперь никого не жаль: ни меня, ни других…»

Время идет, а в их отношениях по-прежнему нет ни проблеска, наоборот, мрак сгущается.

«О, как он пугает меня! И как притягивает!»

Она закрыла глаза и, запрокинув голову, будто в порыве страсти, прислонилась затылком к твердому дереву. За тонкой деревянной преградой неумолчно и равнодушно шумело море.

«Море… Море, несущее нас на своих волнах — послушай нас.., и соедини нас снова…»

Ни за какие сокровища она не пожелала бы оказаться сейчас в каком-нибудь другом месте. Жалела ли она о том, что она уже не юная графиня де Пейрак, которая жила когда-то в замке, окруженная роскошью и почитанием? Нет, нисколько! Она предпочитала свое настоящее, предпочитала быть здесь, на неизвестно откуда взявшемся и неведомо куда плывущем корабле, ибо в этом кошмаре таилось что-то чудесное. То, что с нею происходило, было одновременно ужасно и радостно, и душа ее разрывалась между страхом и ликованием. Наперекор всем сомнениям и тревогам она продолжала надеяться, что любовь все же восторжествует — такая прекрасная, непохожая на то, что она испытывала раньше, что ради нее стоит претерпеть все нынешние муки.

Во сне темное и неясное прояснялось, и Анжелика начинала видеть ту связь вещей, которая в пору бодрствования оставалась от нее сокрыта.

Этот корабль несет в себе не только ненависть, но и любовь. Анжелике снилось, что она куда-то мчится, карабкается по бесконечным отвесным трапам, раскачивающимся в ночной тьме. Какая-то нечеловеческая сила влекла ее наверх, туда, где был он. Но тут ее вдруг подхватывала огромная волна и швыряла в глубокий трюм, где тьма была еще непрогляднее. Она снова лезла вверх, изо всех сил вцеплялась в бесчисленные деревянные ступеньки, и к терзающему ее страху примешивалось острое чувство утраты — ей казалось, что она потеряла что-то очень дорогое, единственное, что могло бы ее спасти.

Это было мучительно: рев бури, кромешная чернота зияющих под ногами трюмов и царящей вверху ночи непрестанная качка, то и дело сбрасывающая ее вниз и главное — невыносимое чувство, что в этой тьме она тщетно ищет какое-то волшебное слово, которое даст ей разгадку сна и поможет из него вырваться.

Внезапно ее осенило: это волшебное слово — любовь! Любовь, очищенная от опутавших ее ядовитых растений, — гордыни и страха. Деревянные ступеньки трапов превращались под ее пальцами в твердые мужские плечи, за которые она в изнеможении цеплялась. Ноги ее ослабели. Теперь ее удерживали над пустотой только сильные руки, крепко, до боли, сжимавшие ее руки мужчины. И она прильнула к нему всем телом, точно гибкая лиана к могучему дереву. Ее жизнь ей уже не принадлежала. Его губы прижимались к ее губам, и она жадно пила его дыхание. Если бы не его поцелуй, она бы умерла. Все существо ее жаждало любви, которую дарил ей невидимый и неиссякаемый источник — его губы. Все ее страхи рассеялись, все прежние преграды пали, и ее тело, отдавшееся страсти, покорившееся властному поцелую любви, стало словно податливая водоросль, плывущая по волнам бесконечной тьмы. Ничего больше не существовало кроме горячего прикосновения его губ, которые она узнала.., да, узнала…

Анжелика проснулась вся в поту, задыхаясь, и, сев на своем ложе, приложила руку к груди, чтобы унять бешеный стук сердца. Она была потрясена

— во сне, где обнажается скрытое, где срываются все покровы, она смогла испытать сладострастие! Такого с ней не случалось уже очень давно.

Должно быть, это из-за той сцены в трюме. Тягучие звуки первобытного, колдовского пения мавра, в упоении оттягивающего сладостный миг обладания, были повсюду, они смешивались с шумным дыханием моря и проникали даже в сны.

Все еще не владея собой, она взглянула вокруг и с ужасом увидела у своего изголовья стоящего на коленях мужчину. Габриэль Берн!