Анжелика сделала глубокий вздох, втягивая воздух, пропитанный запахами соли и горькой полыни. Между дюнами виднелись мелкие темно-желтые цветочки. Онорина усердно собирала их.

— Идем побыстрее, детка.

— Я устала.

— Ну, тогда я тебя понесу.

Она пригнулась, чтобы девочка могла забраться ей на спину. Хорошо было идти так на ветру, ощущая на себе эту нетяжелую ношу. Шелковистые волосы Онорины разлетались и ласкали ей щеки, девочка тихонько смеялась. Им обеим нравилась тишина ланд, составленная из бесчисленного множества звуков — шума ветра, шороха камешков у подножия скал, крика птиц, взлетавших из зарослей тростника. Анжелика почувствовала — и Онорина, наверно, тоже, — что обе они не созданы для городской жизни. Теперь, оказавшись вне городских стен, они возвращались к своей настоящей среде: ландам, далекому горизонту и всему, что таилось вокруг и впереди. Это был ровный, плоский, голый край, без лесов, над которым подымалась тончайшая серо-зеленая дымка, под которой бесконечно тянулась эта равнина, покрытая дюнами, болотами и жалкими, тощими пашнями. Вдали направо виднелась кучка бедных домишек. Это был Сен-Мартен, «столица» острова. Со стороны моря виднелась дамба Ришелье, из воды выступала ее центральная часть, обросшая ракушками с боков торчали скрещенные балки, уже наполовину разбитые ударами волн.

Анжелика лишь мельком взглянула туда. Ее взор обратился к морю. Это было внутреннее море, между островами Ре и Олерон, но в нем ощущалась мощь далекого океана.

Онорина крепче обняла мать за шею своими ручонками и спросила с бесцеремонностью балованных детей:

— Ты счастлива?

— Да, я счастлива, — отвечала Анжелика. Она говорила правду. Ведь близко было время освобождения. В этих пустынных местах, где не было людей с их страстями, она с особой уверенностью ощутила, что море не предаст. Наступит новая пора жизни, откроется новая страница. И какие бы трудности там ни предстояли, у нее найдутся свежие силы, чтобы справиться с ними, потому что она освободится наконец от страшного гнета, прижимавшего ее к земле. И она оставит без сожаления эту дряхлую землю, позабыв обо всем, что тут было — кроме могилки на краю Ниельского леса, недалеко от развалин белого замка. И никаких сокровищ она не увезет с собой, кроме своей дочурки, своей милой девочки.

Совсем уже недолго осталось ждать, а потом она вступит в ту зону покоя, куда тихие воздушные течения выносят сбитых бурей птиц. Счастье уже близко.

— А если ты счастлива, мама, спой мне песню.

Анжелика засмеялась. Ее дочка не упускала удобного случая.

Она начала любимую песню Флоримона, длинную балладу о Зеленой мельнице. Мельницу называли Зеленой, потому что она была украшена изумрудами, черт отнимал ее у хозяина, упорно сопротивлявшегося. Стычек было много… Не переставая петь, Анжелика отходила от моря. Надо было пересечь ланды и выбраться на проезжую дорогу, ведущую к маленькому порту Ла-Паллис, строения которого едва виднелись вдали.

— Смотри, — вдруг сказала Онорина, — вон там черт с Зеленой мельницы.

Анжелика повернулась туда, куда указывал пальчик дочки, и у нее перехватило дыхание.

На горной тропинке, там, где она стояла бы сейчас, если бы не свернула в сторону, на фоне моря возникла мужская фигура. Разглядеть ее в подробностях издали было невозможно, видно было только, что это высокий человек в темной одежде и огромном черном плаще, раздуваемом ветром. Прямо Мефистофель!

Вдруг море всколыхнулось и налетел туман, покрывший все кругом. Анжелика оказалась в каком-то безвоздушном пространстве, где ничего и никого не было, только она одна да мелькавший край черного плаща. Она словно перестала жить или душа ее выскользнула из тела и унеслась туда, где мечты обретают ощутимые формы, а реальность исчезает. Так, наверное, сходят с ума. Ведь она столько раз повторяла про себя шутливый возглас господина Роша «Хорошо бы Рескатор привел свое судно в Ла-Рошель», что теперь он привиделся ей. Как-то она оказалась внутри этого облака фантасмагорий и видела его. Ей показалось, что она теряет рассудок, и стало страшно.

Потом влажный туман рассеялся. Стали отчетливо видны все краски моря, все очертания и линии, и белая Ла-Рошель с зубцами стен вдали, словно в серебряной короне. Стоявший на скале мужчина поднял руки и поднес к глазам подзорную трубу, направив ее на город. Теперь его фигура обрела плотность и, хотя по-прежнему выделялась чернильным пятном на фоне светлой скалы, уже утратила призрачность, да и дьявольского в ней ничего не было. Он стоял твердо, слегка раздвинув ноги в кожаных сапогах, и упорно смотрел на город. Потом опустил трубу и сделал знак, словно подзывая людей, которых из-за горы не было видно.

Анжелика быстро размышляла. Сейчас этот человек обернется, увидит, что на ландах стоит женщина. Она поняла почему-то, что он и его спутники не хотят, чтобы их заметили. Она огляделась; рядом был тамарисковый куст; она спряталась с дочкой за этим кустом. Сидя на песке, она напряженно следила за тем, что делалось у скалы. К первому человеку подошли еще двое. Они о чем-то переговорили и скрылись из виду. Можно было думать, что все это ей приснилось, но, приложив ухо к земле, она услышала отдаленный звук человеческой речи и неравномерный стук, вроде ударов плотницкого молотка. Потом порыв ветра донес резкий и характерный запах горячей смолы. Из-за скалы, закрывавшей собой небольшую бухту, поднимался дымок.

— Не шевелись! — велела она Онорине.

Онорина и не собиралась шевелиться. Она сидела тихо, как спрятавшийся кролик. Такое поведение было свойственно ее дикой натуре, а может быть, сказывались дни раннего детства, проведенные в лесу. Анжелика же осторожно поползла по сухой траве в сторону скалы.

Она увидела в бухте трехмачтовое судно без флага. Оно сидело довольно глубоко в воде и было сравнительно широким, значит, могло быть голландским или английским но никак не французским и, уж конечно, не ларошельской рыболовной шхуной. У тех водоизмещение было не больше 180 тонн, а у этого судна по крайней мере 250. Почему же торговый корабль оказался в миле от Ла-Рошели в этой бухте, неудобной для стоянки плохо защищенной от ветра невысокими скалами, неглубокой, с илистым дном? Обычно в таких бухтах находили приют рыбачьи лодки.

А торговое ли это судно? Глаз Анжелики, наметанный в Средиземном море, научился замечать маскировку. Она уже убедилась, что тут должен быть второй мостик с пушечной батареей, а почти невидимые даже вблизи, врезанные в доски люки были орудийными портиками и, когда нужно, открывались, а за ними чернели дула полутора десятков орудий. На мостике возле необычно высокой рубки были навалены кучей вроде бы обыкновенные мешки, но можно было догадаться, что под ними скрывались небольшие пушки — кулеврины. На эту мысль наводил и часовой, стоявший возле мешков. Под покрышками прятались и длинные багры, шесты и лестницы, употребляемые в морских боях, чтобы оттолкнуть нападающий корабль либо.., чтобы притянуть его к себе.

От судна отошел каик, направляясь к берегу. Анжелике не было видно, где он пристал. Она проползла еще немного вперед и осторожно подняла голову. До нее донесся гул голосов, но нельзя было разобрать, на каком языке говорят. Зато она увидела горевший на прибрежных камнях костер, над которым в огромном котле кипела шведская смола, то есть гудрон — то, чем обмазывают бока кораблей. Возле стояли бочонки. Матросы — видны были только их макушки, непокрытые, либо в шерстяных колпаках, — окунали в гудрон пуки пакли и складывали их в корзины, которые относили на каик.

Экипаж каика состоял из четырех человек, они все принадлежали к разным расам, словно должны были на празднике Нептуна представлять четыре страны света. У одного, поджарого и подвижного, кожа была смуглой, а глаза большими, как у жителей Средиземноморья, — кто он был, сицилиец, грек или, может быть, мальтиец? Другой, коренастый, в лохматой меховой шапке, грузный, как медведь, казалось, едва двигался в негнущихся сапогах и балахоне из тюленьих шкур. У третьего узкие глазки поблескивали на пряничном лице, а мышцы могучих голых рук вздулись, когда он легко поднял над головой бочку солидных размеров с кусками смолы, — это был, конечно, турок. Четвертый, рослый и величественный мавр, не помогал товарищам в черной работе, а держался в стороне, оглядывая окрестности, с мушкетом в руках.