Она прошла по монастырю. Поднялась по лестнице, ступени которой были стерты бесчисленными процессиями, пересекла галерею, окружавшую внутренний дворик, как в арабских домах. Через арку на толстых опорах она увидела двор, колодец, из которого брат Ансельм черпал воду, и Онорину, бегавшую за ним по пятам.

В коридорах никого не было. Аббат поджидал ее в обширной библиотеке, среди бесценных сокровищ. Редкостные инкунабулы самого начала эры книгопечатания, тысячи томов любого размера и толщины тускло поблескивали золотом своих переплетов в полумраке зала, неуютного, но благоухающего несравненным запахом дорогой кожи, пергамента, чернил, слоновой кости и ароматным деревом аналоев, на которых лежали гигантские молитвенники, украшенные миниатюрами.

Он сидел под витражом в готической кафедре, неподвижный, весь в белом, отчего еще заметнее была живость его глаз, казавшихся черными, хотя в действительности они были темны как сталь или бронза. Волосы отца-настоятеля еще сохранили черный цвет, но кожа обтягивала кости, как у мумии. Выражение его тонкого строгого рта испугало Анжелику, и она приготовилась к защите. Она опустилась перед ним на колени, потом поднялась и села на скамью, которую для нее приготовили заранее. Пряча руки в длинных рукавах одеяния, он рассматривал ее пристально и безмолвно, и ей, чтобы нарушить тягостное молчание, пришлось заговорить первой.

— Святой отец, я должна вас тысячу раз поблагодарить за приют. Если бы солдаты настигли меня, я бы погибла. Судьба, ожидавшая меня…

Он чуть заметно кивнул.

— Я знаю. За вашу голову назначена награда… Вы Бунтарка из Пуату.

Что-то в его тоне возмутило Анжелику, и скрытая враждебность, которую она испытывала к нему, прорвалась наружу:

— Вы порицаете мое поведение? По какому праву? Что вы в своем монастыре можете знать о мирских волнениях и о причинах, которые могут заставить женщину вооружиться для защиты собственной свободы?

Она провоцировала его. Не следовало этому церковнику напоминать ей о подчиненном положении женщины. Что ж, она бросит ему в лицо правду о домогательствах короля.

— Я знаю достаточно, — прервал он, — чтобы увидеть в ваших глазах уродливое лицо зла.

Она горько усмехнулась.

— Мне следовало знать, что здесь придется выслушивать весь этот вздор. Скоро вы скажете, что я одержима дьяволом.

— Есть ли в вашем сердце какое-нибудь чувство, кроме ненависти?

И, поскольку она не отвечала, он продолжал своим монотонным, но задевающим душу голосом.

— Зло есть ненависть. Злой дух — тот, кто перестал понимать любовь. Это другая, оборотная сторона любви, полная противоположность ее — ненависть… Ядовитый цветок, склонный разрастаться. И благородные сердца более прочих подвержены этой отраве. Известно ли вам, что Зло питается кровью, страданиями и поражениями?

Неожиданно его лицо исказилось, на нем появилось выражение почти физического страдания, и он воскликнул с глубокой скорбью:

— Вы пользовались властью своей красоты над мужчинами, чтобы вовлечь их в ненависть, преступления и бунт… А ведь вас зовут Анжелика… Дочь ангелов!..

И тут она узнала его:

— Брат Жан! Брат Жан! Не вы ли тогда ночью привели меня под кров своей кельи… Конечно же, это вы! Я узнала ваши горящие глаза…

Он молча кивнул, вспоминая девочку со светящимися, как нимб, волосами, с личиком, по-детски невинным и по-женски одухотворенным, с глазами цвета весенней листвы, глядевшими на него с любопытством.

— Чистое дитя, — пробормотал он, — во что вы превратились!

Что-то дрогнуло в сердце Анжелики.

— Со мной поступили дурно, — тихо сказала она. — Если бы вы только знали, брат Жан, сколько зла я встретила в жизни.

Он перевел взор на большое распятие, стоявшее у стены перед ним.

— А разве Ему не причиняли зла?..

…В эту ночь она не смогла заснуть. Покой монастыря уже казался ей обманчивым, она ощущала присутствие Духа Тьмы. Звон колокола, отмеряющий ночные часы, утренние молитвы, напоминающие о вечных борениях духа, монахи со светильниками, идущие через двор монастыря к часовне… «Молитесь, молитесь, монахи, — думала она, — это очень нужно, пока мрак царит над спящей землей».

Даже здесь Дух Зла настиг ее. Стоило закрыть глаза, и казалось, что она видит его гримасы, слышит, как текут потоки крови. Тогда она протягивала в темноте руку, чтобы коснуться спящей Онорины. Ребенок был для нее единственной защитой от ужасов этой бессонной ночи. Она заснула только на заре, когда пропел петух.

И все же она не признавала себя побежденной. Она опять попросила приема у отца-настоятеля.

— Что бы я делала без ненависти? — сказала она ему. — Если бы меня не поддерживала ненависть, я бы умерла от отчаяния, я бы убила себя, я бы сошла с ума. Меня охватила жажда мести, это она дает мне возможность жить и сохранить здравый рассудок, поверьте мне!

— Я в этом не сомневаюсь. В жизни бывают моменты, когда мы можем выстоять только с помощью силы более могущественной, чем наша. Человеческий разум слаб. В счастье он еще может служить опорой, но в страданье приходится обращаться к Богу или к Дьяволу.

— Значит, вы не отрицаете прав чувства, к которому я обратилась?

— Я достаточно высоко оцениваю духовную силу Люцифера, ибо слишком хорошо знаком с ней.

— О, вы вечно блуждаете в абстрактных представлениях! И ничего не понимаете в том, что происходит на земле.

Она нервно расхаживала взад и вперед со своими распущенными волосами, с высоко поднятой головой, с метавшими молнии глазами, прекрасная и равнодушная к тому, какое впечатление она производит. Внутренняя борьба поглощала все ее силы.

Отец-настоятель, более неподвижный, чем статуя, бесстрастно смотрел, как она мечется перед ним. Тонкая ирония тронула его губы:

— Вы напрасно защищаетесь, доказывая, что вами не овладел Дьявол. В глазах искушенного монаха это ваше волнение не менее драгоценно, чем несколько капель святой воды.

— Вы слишком добры ко мне. Я так взволнована потому, что хочу оправдаться, но совершенно утеряла способность думать о таких вещах. Как доказать вам, что преступления, в которых вы меня упрекаете, и чувства, что заставили меня восстать против страшной тирании, ближе к завещанной Христом справедливости, чем к разрушительному злу?

Он задумался.

— Вы серьезный противник. Говорите же… Выскажитесь…

Анжелике было мучительно говорить после такого долгого молчания. Слова с трудом слетали с ее губ, фразы были отрывисты и бессвязны. Все смешалось в ее речах — король, костер, святоши, Колен Патюрель и мадам де Бретей, нищие с парижского дна, ее убитый ребенок, протестанты, продажность, подати…

Можно ли было что-нибудь понять в этом хаосе? Ничего! Он мог бы только прочесть ей проповедь. Она же, не в силах остановиться, все металась из угла в угол, то и дело отбрасывая назад падавшие на лицо волосы. Иногда она опиралась на подлокотник кафедры, наклонялась к нему, охваченная безумной жаждой убедить, заставить признать ее правоту.

— По-вашему, я виновата в той крови, что пролита по моей воле? Но разве кровь, пролитая во имя Бога, не так же красна и проливать ее не такое же преступление?!

Ее гнев и горечь были бессильны. О том говорило его каменное лицо, потухший, непроницаемый взгляд.

— Да, я знаю, что вы думаете! — задыхаясь, продолжала она. — Кровь протестантских детей, которых бросали на копья, конечно, нечистая, а желания короля священны. Просто не надо было родиться отверженным… Покоряться сильным и давить слабых.., таков закон…

Она совершенно изнемогла от такой длинной речи, лоб покрылся испариной, на душе вдруг стало пусто…

Он поднялся, напоминая, что приближается час богослужения. Она смотрела, как он шел по монастырскому двору, спрятав руки в рукава, такой прямой и высокий, откинув капюшон. Он ничего не понял. Он был уверен в своей правоте.

Но в эту ночь Анжелике спалось лучше, и проснувшись, она почувствовала, что с ее плеч свалилась огромная тяжесть.