— Это понятно. Но что еще произошло?

Дени с удрученным видом уселся.

— Ну да, ты же еще ничего не знаешь. Я сейчас все тебе расскажу, как раз для того господин де Марильяк и послал меня сюда, чтобы навести тебя «на здравые размышления». Он так и сказал.

— Ты о чем?

— Не торопись. Сейчас все узнаешь. Прескверная история. Вся семья не может оправиться от позора… Ах, Анжелика, зачем ты уехала?

— Неужели кто-то осмелился нападать на наше семейство только потому, что мне взбрело в голову уехать без высочайшего соизволения?

— Да нет, это, собственно, не из-за тебя… Но если бы ты была там!.. Все произошло через несколько месяцев после твоего отъезда. Никто не знал, почему ты уехала, но король пребывал в ужасном настроении. Я-то сперва не слишком беспокоился. Я говорил себе: «Анжелика и не из таких передряг выпутывалась. Если она и сделала какую-то глупость, она достаточно красива, чтобы все исправить». Признаться, меня тогда больше всего тревожило, что я не знал, где тебя найти, чтобы подзанять деньжат. Мне как раз втемяшилось купить свободное место в полку версальской стражи. Я на тебя понадеялся, думал, ты поможешь мне, употребишь свое влияние.., и кошелек тоже. Когда дело сильно продвинулось, я отыскал Альбера, поскольку знал, что он уже пристроился при дворе брата короля. Мне повезло: он тогда купался в деньгах. Сказал мне, что брат короля от него без ума и осыпает своими милостями: дарственными, должностями. Альберу даже удалось добиться, чтобы ему пожаловали бенефиции с нашего аббатства в Ниеле. Эта мысль у него давно сидела в голове. Со всем этим он уже считал, что обеспечил себя до конца дней. Ему ничего не стоило ссудить несколько сотен ливров мне, бедному вояке, у которого нет ни смазливой рожи, ни этой обходительности… Он не заставил себя упрашивать, и я заплатил за патент. Потом перебрался в Версаль. Ты ведь понимаешь, там гораздо лучше, чем в Мелене, но, само собой, и строже. Надо быть всегда в лучшем виде, чтобы нравиться королю. Имелись, правда, и другие обязанности, не такие приятные: усмирять разных там каменщиков, ремесленников, когда те особенно заартачатся. По моему разумению, нас слишком часто напускали на них. Ведь тогда в Версале много строили, помнишь?

— Помню.

Бесцветный голос брата оживил в памяти Анжелики забытые картины: гигантские пилы, с визгом крошащие светлый песчаник, каменную крошку, хрустящую под ногами, оба крыла дворца, одетые в леса (их задумали расширить), глухой, никогда не смолкавший рокот стройки. Он доносился в глубь парка, где прогуливались галантные кавалеры и дамы. Крики, стук молотков, скрип тачек и скрежет заступов… Там сновала целая армия рабочих.

— Набрали уйму народу, как для войны. Их разместили поблизости, оторвав от семей. Опасались, что, если отпускать домой, они после первой же отлучки не вернутся. Ну вот, многие были недовольны. К лету все стало еще хуже. Зной стоял страшный, а король повелел вырыть водоем прямо перед главной лестницей, у Оранжереи. Мошкара, комары, лихорадка… Люди мерли, как мухи. Нас послали их хоронить. И вот однажды…

Дени описал внезапное возмущение, охватившее подневольный люд. Как сбрасывали с лесов артельных подмастерьев. Как толпы людей в холщовых блузах с молотками и зубилами в руках хлынули на дворцовые лужайки. Как зверски забили насмерть нескольких швейцарцев.

По счастью, на плацу маршировал один из полков. Быстро выстроили в боевом порядке солдат и повели ко двору. Бунт был подавлен за два часа. Два часа на адской жаре трещали мушкеты, кричали от ярости или стонали в агонии люди. Отступив, эти несчастные попытались забаррикадироваться у строительных лесов. Они расшатывали каменные блоки и сбрасывали на солдат с высоты пяти этажей. Солдаты умирали, как раздавленные клопы. Но оставшиеся целились метко, и вскоре множество тел усеяло белый песок. А на балконах, выходивших на юг, мадам де Монтеспан и придворные дамы с побелевшими лицами глядели на это зрелище.

Наконец строители сдались. На рассвете следующего дня зачинщиков отвели на опушку леса — прямо перед дворцом, около будущего пруда, — чтобы там повесить. И вот в ту минуту, когда одному из бунтарей накидывали петлю, Дени признал его: это был Гонтран. Гонтран, брат! С окровавленным лбом, налитыми бешенством глазами, в разорванной, заляпанной краской одежде, с мозолями на обожженных кислотой ладонях там стоял Гонтран де Сансе де Монтелу, их брат-ремесленник!

Молодой офицер взревел: «Только не его!» — и бросился туда, прикрыв телом старшего брата. Нет, нельзя было допустить такого святотатства: повесить одного из Сансе де Монтелу!

Поначалу его сочли сумасшедшим. На губах Гонтрана блуждала странная улыбка, издевательская и одновременно беспомощная. Явился полковник. Задыхаясь и запинаясь, Дени объяснил ему, что бунтовщик со связанными назад руками по имени и по крови его брат, а также единокровный брат маркизы дю Плесси-Белльер. Звук славного имени, явное сходство молодых людей, а также, возможно, дерзкая и высокомерная повадка приговоренного — все это наконец убедило полковника приостановить казнь. Но он не мог ослушаться приказа, гласившего, что еще до заката все преступники должны смертью искупить свою безумную выходку. Дени оставалось одно: до наступления вечера получить королевское помилование.

Но как ему, никому не известному офицеру, дойти до самого короля?

— Вот если бы там была ты… Подумать только, всего за два месяца до того ты ведь была при дворе! Король на все смотрел твоими глазами. Тебе достаточно было бы сказать лишь слово. Почему, ну почему ты исчезла, когда тебя занесло так высоко, к такой славе! Ах, Анжелика, если бы ты была там!

В отчаянии Дени кинулся к Альберу, чье положение в те дни было весьма основательным. Он мог обратиться и к иезуиту Реймону, но это бы потребовало еще больше времени, к тому же иезуиты, достигнув высокого положения, не любят подвергаться риску. А полковник сказал: до захода солнца. Во весь дух Дени помчался в Сен-Клу. Брат короля охотился, и его фаворит, естественно, был рядом… Дени поскакал догонять охотников. Альбера он нашел в полдень. Надо было убедить брата короля позволить своему приближенному отлучиться, что заняло еще какое-то время.

— Он, Альбер, знает, как браться за такие вещи. Умеет польстить, подластиться не хуже женщины. Я смотрел, как он строит глазки и потряхивает кружевными манжетами, и думал о Гонтране, сидящем в лесу у дерева. Ты знаешь, от него, от Альбера этого, меня немножко тошнит. Но он не трус, это так. Все, что можно сделать, он сделал. В Версале, куда мы примчались под вечер, он стучал во все двери. Обращался ко всем. Не боялся надоедать, умолял, хитрил, терпел грубые отповеди. Но приходилось пресмыкаться в приемных, ждать здесь, ждать там. А солнце уже опускалось… Наконец господин де Бриенн соблаговолил нас выслушать. Он на минутку вышел, потом вернулся, сказав, что, может быть, у нас есть шанс обратиться к королю, когда он будет выходить из кабинета, где принимает советников парижского парламента. Мы стали ждать вместе с другими придворными в Оружейной гостиной, куда выходит Большая галерея… Знаешь?

— Знаю.

Когда открылась дверь, и появился серьезный, величественный монарх, при виде его ропот смолк, головы склонились, платья присевших в реверансе дам зашуршали. И тут молодой Альбер бросился на колени и, смертельно побледнев, трагическим голосом воскликнул:

— Милосердия, сир, сжальтесь над братом моим Гонтраном де Сансе!

Взгляд короля тяжел. Он уже знает, кто эти юноши, и почему они оказались здесь на коленях. И все же звучит вопрос:

— Что он сделал?

Они опустили головы.

— Сир, он оказался среди тех, кто вчера взбунтовался и посеял тревогу в вашем дворце.

На лице короля появилась ироническая усмешка:

— Как, Сансе де Монтелу, один из отпрысков древнего дворянского рода, среди моих каменщиков? Что это, сказка или правда?

— Увы, сир, это правда. У нашего брата в голове бродили безумные мысли. Он хотел писать картины и, презрев гнев нашего отца, лишившего его наследства, сделался ремесленником.