– Зябко сегодня, – проговорила она. – Я бы с удовольствием никуда не пошла, а торговала бы себе на рынке рыбой и грелась у жаровни, да вот обещала сестре принести кость колдуна – от ревматизма.

– Говорят, помогает.

– Да. Цирюльник с Мыльной улицы обещал растолочь ее с масличным маком, говорит, лучше средства не сыскать.

– Но раздобыть кость будет нелегко. Мэтр Обен потребовал, чтобы охрану удвоили.

– Конечно, этот шакал, это чертово отродье хочет урвать себе лучшие куски! Но палач он или не палач, а надо по справедливости, чтобы всем досталось, – злобно осклабилась старушка, отчего стали видны ее гнилые зубы.

– Пожалуй, у Собора Парижской богоматери вам скорее удастся заполучить хотя бы клок от его рубахи.

Анжелика почувствовала, как спина ее покрылась холодным потом. Она совсем забыла о первом этапе этой чудовищной церемонии: о публичном покаянии на площади Собора Парижской богоматери.

Она бросилась бежать в сторону улицы Ножовщиков, но густая толпа, бурлящим потоком стекавшаяся на площадь, не давала ей пройти, увлекала назад, за собой. Нет, никогда, никогда не добраться ей до площади Собора Парижской богоматери!

Толстый колбасник покинул свой пост в дверях лавки и подошел к ней.

– Вы хотите попасть к Собору Парижской богоматери? – сочувственно спросил он тихим голосом.

– Да, – пробормотала Анжелика. – Я совсем забыла… я…

– Послушайте, вот что вам надо сделать. Перейдите площадь и спуститесь к винной пристани. Там попросите какого-нибудь лодочника переправить вас в Сен-Ландри. Через пять минут вы будете у Собора Парижской богоматери, с задней стороны.

Она поблагодарила его и снова бросилась бежать. Колбасник дал ей правильный совет. Какой-то лодочник за несколько мелких монет посадил ее в свою посудину и, взмахнув три раза веслами, доставил на фруктовую пристань Сен-Ландри. Анжелика кинула взгляд на деревянные дома на сваях, под стенами которых находилась свалка гниющих фруктов, и в памяти ее возникло то светлое утро, когда Барба сказала ей: «Там, перед ратушей, Гревская площадь… Я один раз видела, как там жгли на костре колдуна…»

Анжелика бежала по улице, тянувшейся вдоль апсиды Собора Парижской богоматери. Здесь жили каноники и было совсем безлюдно. До нее доносился гул толпы, в который врывался глухой, зловещий звон колоколов, сопровождающий казни. Анжелика продолжала бежать. Потом она и сама не могла понять, откуда у нее взялась нечеловеческая сила, чтобы пробиться сквозь толпу зевак, каким чудом удалось ей достичь первых рядов зрителей на самой площади Собора.

В эту минуту дружный вопль сотен людей возвестил о появлении осужденного. Процессия с трудом продвигалась в густой толпе. Подручные палача расчищали дорогу кнутами.

Наконец показалась деревянная двухколесная тележка, одна из тех грубых колымаг, в которых вывозили из города нечистоты. На ней и сейчас еще оставались налипшие грязь и солома.

На этой позорной колеснице возвышалась фигура мэтра Обена, он стоял, подбоченившись, в красных штанах и рубахе, на которой красовался герб города Парижа, и тяжелым взглядом смотрел на бесновавшуюся чернь. Молодой аббат сидел на борту тележки. Жоффрея не было видно, и вокруг все кричали, требуя показать колдуна.

– Наверно, он лежит на дне тележки, – сказала какая-то женщина рядом с Анжеликой. – Говорят, он уже полумертвый.

– Надеюсь все-таки, что это не так! – с жаром воскликнула ее соседка, красивая розовощекая девушка.

Тележка остановилась у огромной статуи Постника.

Стражники на конях с алебардами наперевес сдерживали толпу. На площади показалось несколько полицейских сержантов в окружении большой группы монахов различных религиозных общин.

Толпа колыхнулась и оттеснила Анжелику. Она закричала и, словно фурия, пустив в ход ногти, вернулась на свое место.

Внезапно все замолчали, и в тишине слышен был лишь перезвон колоколов. У лестницы, ведущей на площадь, появилось какое-то привидение и стало подниматься по ступенькам. Сквозь пелену, застилавшую ей глаза, Анжелика видела только эту ослепительно белую фигуру. Потом до ее сознания вдруг дошло, что руки приговоренного лежат на плечах палача и священника и что эти двое просто тащат его, а сам он даже не переставляет ноги. Его голова с длинными черными кудрями свесилась на грудь.

Впереди шествовал монах. Время от времени он поворачивался и начинал пятиться, потому что ветер пригибал пламя огромной свечи, которую он нес. Анжелика узнала в монахе Конана Беше, лицо его было искажено исступленным, злобным торжеством. Висевшее на его шее тяжелое белое распятие доходило ему до колен и мешало идти. Он то и дело спотыкался. Со стороны казалось, будто он исполняет перед приговоренным причудливый танец смерти.

Процессия двигалась медленно, словно в кошмарном сне. Наконец она поднялась на площадь и подошла к порталу Страшного суда.

На шее у смертника болталась веревка. Из-под длинной белой рубахи виднелась босая нога, стоящая на холодной как лед каменной плите.

«Это не Жоффрей», – подумала Анжелика.

Да, это был не тот человек, которого она знала, – человек утонченной души, так умевший наслаждаться всеми радостями жизни. Это был мученик, несчастный страдалец, как и все те, кого приводили сюда до него «босыми, в рубахе смертников, с веревкой на шее»…

И в этот момент Жоффрей де Пейрак вскинул голову. На его измученном, посеревшем, изуродованном лице мрачным огнем горели огромные темные глаза.

Какая-то женщина пронзительно закричала:

– Он смотрит на меня! Он меня околдует!

Но граф де Пейрак не смотрел на толпу. Его взгляд был устремлен вперед, на серый фасад Собора, украшенный скульптурами святых старцев.

С какой молитвой обращался он к ним? Какие обещания получал от них? А может быть, он даже их не видел?

По левую сторону от смертника встал один из секретарей суда и гнусавым голосом принялся читать приговор. Колокола умолкли, но разобрать слова приговора все равно было трудно.

– За следующие преступления: похищение, безбожие, обольщение… магия… отдан в руки палача… отведен на площадь Собора Парижской богоматери… принесет публичное покаяние с непокрытой головой, босой… держа в руках горящую свечу…

И только когда он стал свертывать свой свиток, все поняли, что он кончил читать.

Затем Конан Беше объявил текст публичного покаяния.

«Я признаюсь в преступлениях, в которых меня обвиняют. Я прошу у бога прощения. Я принимаю наказание во искупление своих грехов».

У приговоренного не было сил держать свечу, и ее взял священник.

Все ждали, когда наконец раздастся голос кающегося, толпа выражала нетерпение.

– Да говори же, приспешник дьявола!

– Не хочешь ли ты гореть в аду вместе со своим хозяином?

Анжелика вдруг почувствовала, что ее муж собирается с силами. Его мертвенно-бледное лицо оживилось. По-прежнему опираясь на плечи палача и аббата, он выпрямился, словно вдруг вырос, и теперь оказался выше мэтра Обена. Еще прежде, чем он раскрыл рот, любовь подсказала Анжелике, что он сейчас сделает.

В морозном воздухе внезапно зазвучал глубокий, звонкий, удивительный голос.

Золотой голос королевства пел в последний раз.

Он пел на провансальском языке беарнскую песенку, так хорошо знакомую Анжелике, и она одна понимала, о чем он поет.

Стоя на коленях с опущенной головой, Я молю тебя, милая королева Прекраснейшего сада, где увидел свет Христос, Сохрани же город Тулузу…

Этот нежный сад – нашу обитель…

Нежный сад, где все расцветает…

Сохрани всегда цветущей Тулузу…

Эта песня, словно кинжалом, пронзила сердце Анжелики. Она закричала.

Ее крик прозвучал в наступившей вдруг жуткой тишине, потому что в этот момент песня оборвалась: монах Беше своим костяным распятием ударил певца по губам. Голова осужденного снова упала на грудь, изо рта потекла струйка крови. Но он тут же снова выпрямился.

– Конан Беше, – громко крикнул он тем же звонким и чистым голосом. – Через месяц назначаю тебе свидание перед божьим судом.