Сначала все четверо расположили свои пояса на земле в равном расстоянии друг от друга. Затем были расстелены пледы, клетчатой расцветки, которые по ночам служили одеялами, а днем — одеждой. Важно было соблюсти пропорции, ибо нижняя часть пледа служила юбочкой или килтом, и была короче, чем верхняя. Они тщательно расправили складки, так чтобы одна сторона накрыла другую, и чтобы длина юбочки точно соответствовала правилам. Она должна доходить до колен.

Затем они застегнули пояса, и завернувшись всякий на свой манер в верхнюю часть пледа, они поприветствовали толпу юных зевак, которая отозвалась веселыми криками и аплодисментами. Закончив обряд одевания, все четверо отравились в «Гостиницу при форте».

Берн отвернулся, не ответив на их сердечное приветствие.

— Нас повсюду окружают недостойные, нечестивые люди.

— Я думаю, что скорее всего — ваше восприятие, ваше дурное настроение виновато в том, что вы видите в плохом свете жителей Голдсборо, из которых эти господа с Монегана — далеко не самые неприятные. Всякий шотландец, пусть даже и без белья, если уж это вас так волнует, между прочим, так же, как и вы сторонник Реформы, и это самое главное… Но… Довольно. У меня есть неприятный повод с вами поговорить, и вы от этого разговора не отвертитесь.

Как вы осмелились дойти до того, что такую прекрасную женщину, как Абигаэль, вы заперли и лишили возможности просить помощи у собственных детей? В первый раз слышу подобные рассказы о цивилизованном человеке, который позволяет себе подобное по отношению к супруге, которая этого не заслуживает. И, однако, самому Богу известно, что мне пришлось повидать разных негодяев! И я не встречала ничего подобного, говорю я вам! И надо же, чтобы вы, господин Габриэль Берн, перешли всякие границы!

Вы заслуживаете того, чтобы она обошлась с вами подобно той, кто дала ей имя, Абигаэль Библейская, которая бросила своего «медведя» — мужа Набаля, родом из Маона, человека очень богатого. «Имя этого человека — Набаль, а его жены — Абигаэль. Это была умная и красивая женщина, но муж был груб и зол…»

Вы знаете, что произошло с этим Набалем, когда бедняжка Абигаэль пустилась бежать куда глаза глядят лишь бы избежать его несправедливых придирок и кровопролития, которое ей угрожало из-за грубости и невежества супруга? Вам это известно?.. Или нужно, чтобы я напомнила?

— Нет, во имя Неба, — стал протестовать Берн, который безуспешно пытался ее остановить. — Ни к чему! Я знаю Библию, и даже получше вас.

— Это еще как сказать. Во всяком случае я не стану притворяться, будто не знаю причин, которые вас толкнули на этот непростительный поступок относительно вашей Абигаэль. Вы хотели помешать ей принять моих подруг, приехавших из Салема, чтобы встретиться со мной. Перед тем, как вынести вам приговор, я, так и быть, выслушаю вас. Что сделали вам эти женщины?

— Они англичанки, колдуньи и грешницы.

— «Пусть, кто без греха первым кинет в нее камень».

Она знала, что господин Берн терпеть не мог слышать, как она цитирует Святое Писание. Всегда восхищаясь ей, тайно ей поклоняясь, он предпочитал, чтобы она, чей образ жизни он считал легкомысленным и фривольным, не касалась в разговоре Священной Книги. Поэтому он разозлился, когда Анжелика напомнила ему библейскую историю Набаля и Абигаэль, хотя и не мог ей возразить.

— Кроме того, они красивы и любезны, что является, как мне известно, по мнению многих, дьявольской ошибкой… Умы светлые и глубокие, что, к сожалению, не является достоинством многих в этом городе.

— Сказано: «Ты не позволишь колдуну жить».

— А я вам отвечу: они творят одно Добро. А также сказано: «Узнаем древо по плодам его». Это истина, и чтобы с этим покончить, добавлю, что мне было больно узнать, что мои дорогие подруги были изгнаны из города, в котором искали пристанища, и были изгнаны моими друзьями, к которым я в равной степени привязана. Это ставит меня перед невозможностью выбора, который я не могу совершить без боли, без сердечного терзания, и, который я не сделаю. Но это все вынуждает меня бранить тех, у которых не сердца…

Берн краснел, бледнел, мучался.

— Но признайте, что персоны, о которых вы говорите, не такие уж заурядные личности, — наконец он вставил слово. — И признайте, что вы напрасно вступили с ними в дружеские отношения, — продолжил он тоном, однако, более неуверенным, чем вначале.

Этим он навлек на себя бурю. Глаза Анжелики потемнели и метали молнии, как во время грозы. Она бы ударила кулаком по столу, если бы таковой находился в пределах ее досягаемости.

— А вам не кажется, господин Берн, что и вы-то человек не совсем простой?.. И что у меня гораздо больше поводов отказать в дружбе вам за те неприятности, которые вы причинили моим друзьям и мне во ответ на то добро, которое я вам делала?

Габриэль Берн был так рассержен и в то же время обескуражен, что пустился мерить шагами пространство вокруг Анжелики, сопровождая свои передвижения какими-то неопределенными жестами, не находя слов, чтобы объясниться. Он произносил только бессвязные фразы.

— Опасность для наших детей… Безопасно на них смотреть издалека… Приметы ведьм…

Анжелика следовала за ним, не собираясь успокаиваться.

— В юности вы были не так нетерпимы к грешницам. Я помню, когда вы возвращались из Шарантонского храма, после службы, на которой вы были вместе со своими друзьями-студентами, вы заметили босую женщину, вымокшую под дождем. Тогда вы посадили ее на круп вашей лошади. Если я правильно поняла, сегодня бы вы оставили ее барахтаться в грязи, бедную проститутку, спешащую в Париж.

— Не говорите так! — возразил он, шокированный ее словами.

— Кем же я была в ваших глазах, как не проституткой? И, однако, вы проявили себя как человек достойный, честный и сердечный, полный сострадания и далекий от того, чтобы воспользоваться моим тяжелым положением.

— Все меняются с возрастом, — оправдывался Берн. — Ответственность, налагаемая на нас с годами, заставляет нас быть мудрыми. Вообще, я обыкновенный человек, во мне нет ничего героического. Да, в юности все мечтают о подвигах, о том, чтобы установить справедливость в отношении всех обездоленных, о том, чтобы изменить мир. Но позже я вернулся к тому, чему учил меня отец, к его принципам, а он был мудр. Как и он, я не одобряю авантюры приключения, источником которых не является праведная борьба и уважение к законам.

— О, конечно! Я в этом убедилась. Боевой дух? Кажется, он вам еще не совсем изменил. Его у вас оставалось предостаточно, когда вы пытались при помощи только одной дубинки защитить от бандитов ваш обоз в Сабль-д'Олонн. И еще, когда в Ля Рошели вы задушили шпиков Бомье и закопали их тела под слоем соли, в то время, как полицейские и религиозные деятели стучали в вашу дверь, чтобы арестовать вас! Ваше уважение к законам, поэтому мне кажется весьма спорным!

Габриэль Берн вздрогнул, остановился, как вкопанный и уставился бессмысленным взглядом, как если бы события, о которых она говорит, полностью стерлись из его памяти.

Она улыбнулась ему, довольная, что напомнила о том времени, когда он творил безумства и горел невообразимыми страстями.

Он сделал усилие, чтобы говорить спокойно.

— Прежде всего, — начал он, — в то время, когда мы жили во Франции, буржуа были вынуждены уметь драться, чтобы защитить свои богатства. Их давние сторонники, дворяне, пользовались шпагой лишь для того, чтобы отличиться на дуэли или блестнуть перед королем. Кроме того, Ля Рошель со времен Ришелье, — это город, захваченный чужаками, врагами, которые стремились изгнать законных жителей. Мы, гугеноты, первые среди реформаторов, вот уже более века ведем борьбу с ними и передаем нашу ненависть из поколения в поколение. Я не знал ничего другого и ни о чем другом не мечтал.

— Если я правильно понимаю, то вы — человек мирный и без особых забот, как другие. Действительно, в Ля Рошели жизнь была проще, чем здесь. Вы хранили чистоту вашей протестантской веры; вы мстили отступникам в течение многих лет; вы, бесспорно, жили в полном душевном покое вместе с вашими детьми, которых похищали на улицах и отвозили к иезуитам; «провокаторы» из полиции не давали покоя вашим женам и дочерям, вы душили их собственными руками, но прежде, чем кинуть их в резервуар для солений и затем подвесить их в колодце господина Мерсело, вы…