Таково было умонастроение людей в Вапассу.

И царившая здесь свобода совести ничем не была омрачена. Люди разных вероисповеданий с одинаковым рвением трудились во имя Господа, ибо каждый день они отвоевывали клочок языческой земли, спасая его от дикости, и созидали для невинных детей своих такое место, где им ну будет грозить произвол, где не будут они — еще до своего рождения — обречены на тюрьму или изгнание.

На общем совете было решено, что в каждом крыле главного здания будет отведено по комнате для католиков и реформаторов: в одной будут служить мессу, а в другой — собираться для совместной молитвы и пения псалмов под руководством господина Йонаса, в котором все протестанты Вапассу единодушно признали своего духовного вождя.

Благочестие, демонстрируемое представителями обеих религий, не только не отдаляло их друг от друга, но, напротив, действовало самым успокоительным образом. Большинство приехавших сюда людей сильно натерпелось от сектантской нетерпимости и изуверского фанатизма, но это не означало, что они не желали строжайшего соблюдения обрядов.

Вдали от взглядов тех, кто мог бы их принудить к жесткому противостоянию, они по взаимному молчаливому согласию проявляли снисходительность и благодушие.

И когда в большой общей зале, куда все собирались зимой после окончания работы, сидевший у очага мэтр Йонас открывал Библию, не кто иной, как итальянец Поргани, ревностный непреклонный католик, частенько просил его почитать вслух и слушал с видимым удовольствием, попыхивая своей длинной трубкой.

В этом году в Вапассу должен был появиться пастор. Он был племянником господина Бокера, также священнослужителя; ему было около тридцати лет, но он уже овдовел, оставшись с десятилетним сыном. Родом из западной Франции, из Они или Вандеи, он потерял жену во время «войны за отречение», совершенно опустошившей эти гугенотские земли: драгуны короля, «миссионеры в сапогах», изнасиловали несчастную женщину, а потом бросили ее в колодец… Сам молодой пастор укрылся с сыном в Ла-Рошели, а затем вместе с дядей, пастором Бокером, его дочерью Абигаль и мужем кузины Габриелем Берном бежал в Америку…

В Голдсборо он долго не снимал траур, но затем женился на одной из миловидных дочерей мадам Карер. Молодая пара решила начать новую жизнь, став пионерами.

В Вапассу уже была настоящая осень. Улетели аисты, утки, белые гуси, казарки, осенив небо своими крестами из черных точек.

Пчелы расположили свои гнезда на верхних ветках деревьев — верный знак, что предстоит холодная зима.

Мадам Йонас поспешила показать Анжелике, сколько удалось собрать припасов на зиму: все, кто мог, занимались сбором плодов в лесу и работали на огородах и в поле.

Удалось набрать много лесной ягоды, диких вишен, карликовых груш, орехов, желудей, а также различных грибов; все это сушилось теперь на тонких прочных нитях, подвешенных в виде четок к балкам на потолке.

В случае, если этого окажется недостаточно и людям будет угрожать голод, можно отварить в соленой воде корни, также предусмотрительно засушенные и заготовленные на зиму.

Сейчас все занимались засолкой капусты. Несколько бочек уже было готово, но, чтобы закончить, не хватало соли, которую обещали доставить в ближайшее время. Тогда можно будет переносить бочки в погреб. В холодном климате капуста была необходима — считалось, что она предохраняет от цинги.

На чердаке устроили «дровницу», как говорила мадам Йонас, родившаяся в Они; дрова спускали сверху в специальных корзинах, прикрепленных к шкивам, — это был неприкосновенный запас на случай пурги, когда нельзя будет и нос высунуть наружу.

Урожай на полях был пока еще очень скромным. Удалось собрать немного ржи, овса для лошадей, на огородах — капусту, брюкву, репу, тыкву, морковь. Но в основном земледельцы Вапассу были заняты осушением пастбищ. Для коров было необходимо запасти достаточно сена, и венцом всех этих усилий был кувшин молока, который каждое утро появлялся на столе у семейных пар с детьми.

И как приятно было слышать доносящийся издалека монотонный стук двух маслобоек, сбивающих это молоко в большие куски бледно-желтого масла, изумительного душистого масла, пахнущего всеми цветами Вапассу.

Сильная Иоланда охотно вызвалась встать на подмену при маслобойке, работа на которой требует и крепких мышц, и терпения.

Мужчины и юноши уже вернулись с последней охоты; каждый год они завершали сезон вместе с индейцами-металлаками. Теперь предстояло разделать, разрубить и закоптить принесенные туши, а затем начнется последний пир, который будет продолжаться, пока индейцы не начнут маленькими группами уходить к своим зимним жилищам.

Вождем их был тот самый Мопунтук, который научил Анжелику ценить вкус местной родниковой воды. Ware! Ware! Вода! Вода! — повторял он по-алгонкински, увлекая ее за собой все дальше и дальше. А еще он говорил:

«Пища, это для тела… Для души нужна вода!»

Пировать сели на холме, рядом с огромными деревянными чанами, выдолбленными в стволах деревьев, где северные индейцы варили в кипящей воде маис, пока белые не привезли железные и чугунные котлы.

В те времена деревни лепились поближе к этим вечным и неизменным резервуарам, куда наливали воду и доводили ее до кипения, бросая раскаленные камни. Вероятно, тогда эти северные племена вели более оседлый образ жизни; зато теперь было легко стронуться с места, закинув за спину драгоценные котлы.

На углях запекались большие куски тыквы ярко-розового, цвета. В одном из чанов, выдолбленном предками, варилась фасоль, в другом — куски лосиного мяса.

Сагамору Мопунтуку были преподнесены жировые орешки из внутренностей лося, еще пахнущие кишками, — это было изысканное лакомство и незаменимое средство, чтобы сохранить силы во время долгих переходов, когда приходится нести на себе тяжелый груз. Столь же почетным было и другое блюдо, приготовленное для вождя, — ноги лося, запеченные на вертеле до появления золотистой корочки и обильно политый кислым соком лесных ягод. И, конечно, никакой соли, чтобы угодить индейцам.

Для тех, кто предпочитал более нежное мясо, на вертелах жарили гусей и уток. От них шел восхитительный запах, смешивающийся с запахом дыма, поднимающегося из хижины дровосеков на вершине соседнего холма, — там заготавливали на зиму древесный уголь.

Всюду слышались веселые крики, смех, иногда заглушаемый пронзительными звуками флейт и кларнетов.

Бартелеми, Тома, Онорина и все остальные дети очень радовались, глядя, как пируют индейцы. Ведь у этих почетных гостей манеры были гораздо хуже, чем у них, белых малышей, которых взрослые постоянно укоряли за неумение вести себя за столом! Пусть попробуют теперь сказать, что нельзя хватать еду пальцами и рыгать, что нужно вытирать руки и закрывать рот, когда жуешь!

И каждый ребенок с торжеством косился на мать: вот будет здорово рыгнуть так, словно ты настоящий индеец! А матери делали вид, что ничего не замечают.

Верно, индейцы не отличались изысканностью манер и были, правду сказать, изрядно грязны. Но они были такие веселые, так простодушно верили в свою благопристойность, что никто не испытывал неловкости, видя, как они вытирают руки о мокасины, вылавливают из миски кусок мяса и передают его дальше, предварительно попробовав, дабы убедиться, что он хорош и должен понравиться соседу.

В этот день между белыми было состязание, кто сумеет наилучшим образом продемонстрировать индейские манеры, иными словами, те, которые категорически запрещаются в «Правилах приличия, коим должно следовать юношество».

Пальма первенства досталась Жоффрею де Пейраку. Ни в чем не теряя своего достоинства знатного вельможи, которое было врожденным и угадывалось под любым одеянием, он с неподражаемой серьезностью садился на корточки рядом с каким-нибудь индейцем, и в его умном взгляде, обращенном на меднолицего собеседника, выражалось внимание, одновременно почтительное и братское.

Он доставал руками куски мяса из кастрюли, жевал с той же благоговейной сосредоточенностью, как и его гости, а затем бросал через плечо кости так непринужденно, как будто привык делать это всю жизнь.