Спросив себя, не ослышалась ли она, Анжелика решила не отвечать на оскорбительное замечание.

Она вдруг прониклась уверенностью, что должна во что бы то ни стало спасти несчастного, дрожащего рядом с ней Эммануэля от нависшей над ним опасности, что ей следует пропускать мимо ушей двусмысленные намеки иезуита, и решила бороться за юношу, как стала бы сражаться с готовой ужалить ее змеей, свист и холодный, жестокий взгляд которой не смущает того, кто желает сохранить самообладание для достижения поставленной цели.

— Ваши слова прозвучали бы слишком грубо и непристойно, если бы не были прежде всего нелепыми. Нелепыми, поскольку адресованы женщине, которая сама едва встала с постели и с трудом выздоравливает после родов.

— Вы не показались мне такой уж ослабленной вчера, мадам, когда, стоя перед врагами нашего отечества и религии, алчущими видеть мое унижение, а вместе с ним унижение достоинства моего сана, назвали мои утверждения лживыми.

— Потому что они в самом деле лживы, и вы это прекрасно знаете, а, настаивая на них, рискуете еще более замарать честь вашего ордена. Не будем возвращаться к этому спору.

— Напротив! Ставка слишком высока. Речь идет о репутации святого.

— В таком случае, говорите все!

Она была поражена, заметив его смущение, как если бы нанесла ему удар шпагой, после которого он не без некоторого труда восстановил дыхание.

— Что вы имеете в виду?

— То, что говорю. Документальные свидетельства весьма многочисленны, и голословное отрицание их побудит англичан обнародовать документы с большим скандалом, если только стремление избежать разрыва между Францией и Англией не было заслуживающей уважения причиной ваших ошибочных… утверждений.

— Значит ли это, мадам, что вы отпускаете мне грех моих заявлений?

Он изобразил на своем лице странную многозначительную улыбку.

Она же спрашивала себя, что он задумал, и подавила в себе желание пожать плечами.

— Отпущение грехов? Очередная нелепость в ваших устах. Впрочем, я могу найти объяснение той злонамеренности, которую вы проявили вчера перед этими иностранцами.

— Объяснение? Какое же? — поинтересовался он с ироничной угодливостью.

Она почувствовала, как по ее спине пробежала дрожь отчаяния.

— Усталость и отчаяние при виде гибели брата во Христе могли лишить вас самообладания. Но я со всей твердостью заявляю, что не позволю упорствовать в ваших утверждениях, делающих нас ответственными за смерть отца д'Оржеваля, словно он никогда не допускал по отношению к нам никаких провокаций — факт, который отец д'Оржеваль, несомненно, поставил бы себе в заслугу.

Он не только засылал шпионов в Новую Англию, но лично направлял французов и индейцев на тропу войны против еретиков, среди которых числились и мы.

Однажды вечером в лесу я услышала его голос, вдохновлявший и отпускавший грехи тем, кому завтра предстояло умереть во славу Христа, уничтожив как можно больше еретиков. В другой раз я видела собственными глазами — Черную Сутану; он шел на приступ английской деревни Брауншвейг Фолз, увлекая за собой армию крещеных абенаков и гуронов, вырезавших всех жителей поголовно.

— Вы его узнали?

— Нет, поскольку вам должно быть известно, что он всегда избегал нас. Но я узнала его штандарт. Белый с вышитыми по углам четырьмя сердцами, пронзенными кинжалом. Один индеец, стоявший рядом с ним, держал его мушкет, тот самый, который я видела на алтаре часовни в его норриджвекской миссии на Кеннебеке.

Слушал ли ее отец де Марвиль? Казалось, он грезил, витая мыслями где-то далеко с такой же неясной улыбкой на устах.

— Поэтому должна без лишних слов предупредить вас, — подытожила она, — я без колебаний буду говорить правду всякий раз, как это потребуется. К тому же считаю совершенно безнадежной вашу попытку защитить его честь, попытку, лишь искажающую истинное положение вещей.

Иезуит встрепенулся, словно ужаленный слепнем:

— Неслыханная дерзость изобличает вас, мадам. На каком основании осмеливаетесь вы, женщина, разговаривать в таком тоне с пастором вашей церкви?

— С моей стороны нет никакой дерзости, отец мой. Мы обсуждаем вопросы войны, и я бы даже сказала, в какой-то степени политические вопросы.

— Поступая так, вы забываете, кто вы и с кем говорите. Политика и война отнюдь не женское дело, не говоря уже об опасном для вашего ума вторжении в сферу путаных умозаключений и рассуждений. Я убеждаюсь, что вы именно та, какой мне вас описывали: опасная и вероломная, отказывающаяся от выполнения элементарных требований католической церкви, под сенью которой вы родились и получили крещение. Между тем церковь — око Всевышнего. Пытающиеся скрыться от его взора, презирающие и оскорбляющие его слуг, совершают величайшее преступление, и вы повинны в нем семижды семь раз.

— А я так убеждаюсь, что ваш фанатичный брат во Христе сумел внушить вам ко мне ничем не объяснимую враждебность. Что значит, хотя он никогда не видел меня, эта озлобленность, проявляющаяся в отношении самых невинных вещей столькими направленными против меня клеветническими кампаниями, которые он начал проводить задолго до того, как, если можно так выразиться, я ступила на американскую землю?

— Он обладал величайшим даром ясновидения и был способен мгновенно распознавать опасность, которую вы, мадам, собою представляли. Способен, так-то, и использовал все средства, чтобы противодействовать ей, что же в этом удивительного? И разве его предчувствие обмануло его? Разве не подтвердилось все то, что он, ныне мертвый и побежденный, предрекал и чего боялся в час, когда вы ступили на эту землю?

Огромные пространства Акадии, лишенные «пастырей», превратились в рассадник ереси. Один из наших, отважившийся бороться с ней, нашел там свою могилу.

Разве кто-нибудь попытался пролить свет на исчезновение отца де Вернона, на которого вы имели бесстыдство сослаться, ничем не рискуя, ибо и он тоже мертв? А ведь его убили. Ваши люди в самом Голдсборо, вашей вотчине, из которой отныне невозможно будет изгнать нечестивцев иначе как с помощью вооруженного насилия, что и предсказывал отец д'Оржеваль, сам павший мученической смертью.

Анжелика, попытавшаяся поначалу прервать его, все же дала ему возможность договорить до конца. Заинтересовавшись, а потому успокоившись, она наблюдала за ним, восприимчивая к внутренним колебаниям, которые, как ей казалось, она различала, «слышала» в нем, подобные непрерывному жужжанию.

И хотя он неподвижно стоял посреди аллеи, все такой же прямой, как палка, она чувствовала, что его увлекает какой-то безумный вихрь, против которого он бессилен.

Каким это поразившим ее выражением воспользовался вчера Жоффрей, почти осязаемую реальность которого она сейчас ощущала, — дьявольский ветер?..

Вихрь, невидимый, как смерч, всасывающий в себя, разрушающий, лишающий рассудка любого, кто окажется на его пути.

Ни в коем случае нельзя было дать Эммануэлю уйти из этого сада. Она охватила крупкие плечи дрожащего мальчика и прижала его, как бы защищая и ободряя.

— Берегитесь, отец мой, — заговорила она, когда он наконец умолк. Берегитесь слова, которое вы только что произнесли, — насилие. Дьявольские ветры дуют по всему Новому Свету, и нам следует остерегаться их, не терять голову в ожесточении страстей или безмерности страхов. Благородный старик, обратившийся к вам вчера с предостережением, знал, что говорил. Да, не Левитам, проповедующим и разъясняющим Слово Божие, поддаваться искушению насилием, царящим в этой дикой стране, однако похоже, никому не суждено избежать его, даже вам, отцы мои, считающим себя надежнее других защищенными от происков Сатаны. Искушение коварно, ибо апеллирует к вашей жажде победы во имя спасения душ и высокой цели торжества над ними. Однако исход предрешен. Вы говорили об исчезновении отца де Вернона, взывая к отмщению, так знайте, что отец де Вернон, будучи незаурядной личностью, превратился, быть может, не отдавая себе отчета, в нетерпимого и жестокого человека, ставшего жертвой этой злобы. Ибо он не на жизнь, а на смерть боролся с неким протестантским пастором, англичанином, обезумевшим от ненависти к нему, кого он называл «клевретом Рима»! И тот и другой служители Бога. Вы понимаете? Они убили друг друга, взаимно уничтожили!