Что касается его, Вана Лаана, то он — житель Оранжа, что на реке Гудзон, неподалеку от Долины ирокезов, народа могавков, по натуре весьма воинственного.

По его рассказу, однажды, когда он вытаскивал сети из кишевшей лососями реки, перед ним как из-под земли возникла вооруженная мачете и весьма малопривлекательная группа его весьма неуживчивых соседей. Это было все же лучше отряда абенаков, которые, приняв его за англичанина, сыграли с ним еще более злую шутку! Отведя его в один из поселков с длинными домами, они дали ему понять, что он избежит сомнительной чести, которую ирокезы оказывают своим пленникам — быть поджаренным на костре, — если согласится проводить двух бледнолицых, французского миссионера-иезуита и его помощника, молодого француза из Канады, до места встречи с Тикондерогой.

Тикондерога, или Человек-Гром — прозвище, данное одному французскому дворянину, владельцу фортов, а также множества небольших серебряных рудников в безлюдных землях Мэна, был известен ему благодаря своей репутации. Это лето Человек-Гром провел за пределами своего форта в Вапассу. По его сведениям, он отправился в сторону Нью-Йорка. Ван Лаану, белому человеку, предстояло облегчить им встречу. Его сопровождал один из вождей пяти племен, дабы засвидетельствовать выполнение поручения. С ним послали некоего Тагонтагета, и они отправились в путь вместе с двумя молодыми воинами, для которых это путешествие должно было стать первым знакомством с миром белых. Какая долгая дорога! По пути они узнали, что Тикондерога находится где-то между Бостоном и Салемом.

Пришлось свернуть к горам. Поговаривали о канадских отрядах, нападающих на пограничные фермы, но Вану Лаану, ответственному за француза-иезуита, так же, как и сопровождавшим его ирокезам, ничуть не улыбалась перспектива попасть им в лапы.

Анжелика опустилась на ступеньки лестницы. Ее примеру последовали Номи и Рут, расположившиеся за ее спиной. Какой-то слуга придвинул стул к изнемогающей от страха миссис Кранмер.

— Почему в моем доме? Почему в моем доме? — лепетала она.

Иезуит приковывал к себе внимание всех присутствовавших, заполнивших прихожую…

«Это не он», — сказала себе Анжелика, думавшая об отце д'Оржевале.

Драгоценные камни не украшали его распятие из меди и черного самшита. Зато сопровождавший его молодой канадец и ирокезский воин были ей знакомы. У этого последнего, высокого, мускулистого и крепкого, было крупное лицо, обезображенное следами оспы.

Трудно было сказать, кто больше притягивал к себе изумленные взгляды: иезуит или высокий дикарь с султаном из перьев, источавший острый тошнотворный запах.

Жоффрей де Пейрак обратился сначала к ирокезу на его языке.

— Приветствую тебя, Тагонтагет, друг Сванизита, вождя каюгов, от которого ты неоднократно доставлял мне послания, пока он отправился в Страну большой охоты. — Он достал из жилетного кармана какой-то предмет и передал его собеседнику. — Вот перстень, который я подарил тебе при первой встрече, чтобы он служил символом нашего знакомства. Ты передал мне его сегодня, сообщив тем самым, что находишься в наших краях. Почему ты не подождал меня за ручьем у холма на севере? Я собирался выйти тебе навстречу, чтобы проводить до города иенглиш.

Ирокез разразился тирадой, сопровождая ее энергичной жестикуляцией и тыча пальцем в иезуита, так что всякому, даже ни слова не понимавшему из его варварского наречия, было ясно, что он обвинял последнего, который не позволил ему ждать и вынудил направиться в город, пройдя со своим спутником через проход в укреплениях. Эти двое, выказывая оскорбительное пренебрежение к опыту бывалых воинов, столь свойственное французам, появились перед иенглиш, которые расхаживали взад-вперед и тотчас признали в них своих злейших врагов.

— А как мне было удержать его, — заключил он свою речь, сопровождаемую знаками одобрения голландца, — проломить ему голову, что положило бы конец нашему делу, столь близкому к завершению, и навлекло бы на меня гнев Уттаке? Мне и человеку корларов [132] не оставалось ничего другого, как последовать за ними, спрятав под сенью леса двух наших спутников из племени онондаго, более осмотрительных, чем мы.

Иезуит был среднего, скорее небольшого роста, худым и поджарым, но держался прямо и чопорно, словно врос в пол вестибюля под мрачными, а то и враждебными взглядами, и, несмотря на изорванную сутану, всклокоченную черную бороду и взлохмаченные волосы, придававшие ему диковатый вид, исцарапанные лодыжки и голые ноги, утопавшие в стоптанных мокасинах, источал такое высокомерие, которое мало-помалу завораживало и подчиняло себе присутствовавших.

Его изношенный белый воротничок был чистым, что свидетельствовало о том, с какой энергией он сопротивлялся слабости тела, потного и грязного, беря на себя каждодневный труд регулярно стирать в речках и ручьях свое белье, преодолевая тяготы пути и удары, на которые не скупились ирокезы.

— Зачем вы так упорно стремились войти в этот город? — живо спросил граф. Ведь вы должны были знать о резко отрицательном отношении к французам, а также к вашему облачению католического священника, возникшем после недавних преступлений, совершенных крещенными вами алпонкинами и гуронами, против жителей приграничных районов Нью-Гемпшира и Верхнего Коннектикута!

Иезуит молча взглянул из-под приспущенных век и с еще большим высокомерием обратился к нему, изображая удивление:

— Кто вы, месье, так хорошо говорящий на французском языке?

Жоффрей де Пейрак не мог удержаться, чтобы не выказать на мгновение своего, впрочем, тщательно взвешенного пренебрежения.

— Вам это прекрасно известно, — ответил он. — Я тот, к кому вас должны были проводить.

— Ах, да… Тикондерога, Человек-Гром, друг англичан и ирокезов, — словом, господин де Пейрак, французский дворянин. Раз это так, месье, позвольте мне заявить, что я уязвлен вашим поведением, и выразить сожаление, что вы оказались недостаточно вежливым и не представились мне первым, как это принято среди соотечественников и дворян.

Между тем вы предпочли обратиться поначалу — и с каким почтением — к неотесанному язычнику, зная, что он принадлежит к числу наших непримиримых врагов. В чем я усматриваю намеренное пренебрежение, которое вы пожелали обнаружить перед этим дикарем и этими еретиками по отношению к отвергнутым вами братьям-соотечественникам, а также к священнику вашей религии.

Впрочем, если бы я не почувствовал оскорбления в вашем поведении, я бы никогда не обратил на это внимания, ибо я всего лищь смиренный миссионер, поклоняющийся смиреннейшему из Спасителей, пожелавшему родиться в семье плотника и погибнуть на позорном кресте. Впрочем, должен заметить, что я весьма знатного рода. — Он слегка поклонился. — Преподобный отец Жан де Марвиль из «Общества Иисуса», — добавил он. — А это Эммануэль Лабур, молодой квебекский семинарист.

Граф поклонился в ответ, однако не выказал ни малейшего смущения.

— Отец мой, примите мои сожаления, если я чем-то оскорбил вас. Но в отношении вашего строгого выговора, касающегося почестей, которые мне надлежит оказывать вновь прибывшим, замечу: я удивлен, как вы, столь длительное время поддерживая контакты с индейскими и приходскими племенами, можете упрекать меня в том, что я обратился сначала к сопровождающему вас великому вождю племени онондагуа. Помимо того, что мы давно с ним знакомы и он также весьма знатного рода, я оказал ему эти знаки уважения, поскольку, как вам, должно быть известно, индейцы весьма чувствительны к оказываемым им почестям, и забота об этом не более чем дань элементарной осторожности.

Наконец, не мне вам говорить, что, будучи далек от желания унизить вас, я прекрасно отдавал себе отчет, что от него — начальника вашей экспедиции целиком зависела как ваша судьба, так и судьба этого молодого человека.

Вам также должно быть известно, что, если бы ему заблагорассудилось прогневаться и снести вам голову, ни я, ни эти салемские господа не смогли бы вмешаться с тем, чтобы отвратить его от этого намерения.