Она рассказала ему о собраниях, на которые он приглашал своих соотечественников, а ее никогда. Эти коллоквиумы внушали ей страх. Наблюдая за ними, выслушивая колкости и обвинения, которыми они обменивались, она всякий раз вспоминала диспуты в Тулузе и как бы заново переживала последствия этих опасных бесед. Но сегодня ей показалось, что он забыл опыт, извлеченный из тех далеких тревожных лет.

— Я хочу вас успокоить и попытаюсь свести на нет все ваши тревоги, — заявил он. — Меня так мало волнует господство северян в Аквитании! Мои предки передали мне по наследству определенное отношение к этой проблеме, но я не собираюсь брать на себя миссию мстителя. И я даже не буду спорить, хорошо это или плохо. Человечество давно играет в эту игру, тасует карты и снова раздает их… И все это называется История… Она довольно норовистая лошадка, и не каждому дано оседлать ее и нестись по тем дорогам, которые она выбирает.

Мне же доставляет огромное удовольствие здесь, в Квебеке, встречаться со своими единомышленниками, разделяющими мои литературные и поэтические настроения. Если бы я только мог подумать, что вы с радостью приняли бы мое приглашение, любовь моя! Но мне показалось, что ваша жизнь в Квебеке довольно насыщена развлечениями, я был рад тому, что вы чувствуете себя свободной. Вы как ребенок, которому разрешили делать все, что он хочет. Дорогая моя, я люблю вас больше жизни, я счастлив тем, что вижу ваше счастливое лицо, чувствую, как вы понемногу освобождаетесь от тяжкого груза переживаний, обретаете свою прежнюю жизнерадостность, становитесь самой собой. Я испытываю ревностное стремление лучше узнать вас, постичь ваши тайны. Счастливая женщина раскрывается лучше, чем та, которая по той или иной причине чувствует себя пленницей. Часто я ловлю себя на мысли, что бессмысленно трачу свое время вдали от вас. Блаженны те минуты, когда я пробираюсь в ваш маленький домик, опьяненный одной только мыслью, что увижу вас; на всем, что вас окружает, и на всех, кого вы допускаете в ваш интимный мир, лежит отпечаток вашего присутствия. Я изучаю вас, как книгу, каждый день перелистывая страницы. Когда мы рядом, я чувствую, что вы принадлежите только мне, мы отгорожены от суетного мира и бремени наших забот. Даже наш эгоизм не повредит нам. Два любовника, благоразумно относящиеся к совместной жизни, — в этом, возможно, и заключен секрет счастья.

— Да, но при мысли, что все это может быть разрушено в один миг, меня кидает в дрожь, — сказала Анжелика.

— Я появляюсь в городе и обнаруживаю, что вы подвергаетесь опасности, либо, как вы это утверждаете, я представляю себе, что вы ей подвергаетесь. Испытания, выпавшие на нашу долю, и события, их спровоцировавшие, еще слишком живы в моей памяти. Что бы вы ни говорили, я еще болен ими, и я никогда не забуду, что я был первым вельможей Аквитании, когда французский король захотел меня уничтожить…

Обняв ее, он спокойно беседовал с ней. Как и в тот вечер у г-на Обур де Лонгшона, он шутками отвечал на серьезные вещи, которые в действительности и не были серьезными. Это всего лишь забавные интеллектуальные поединки, дабы избежать лености ума на протяжении нескончаемой зимы. Она должна была заметить, что это только словесная чехарда, которая привела к тому, что в конце вечера галликанцы защищали Папу, янсенисты — иезуитов, циники — добродетель, а г-жа де Плесси-Бельер, мятежница из Пуату, перешла на сторону короля.

— Действительно, — сказала она, — но это еще раз напоминает нам, что годы проходят, мятежи рассеиваются, как дым, а раны заживают. Жизнь заставляет нас бросить взгляд на окружающий мир, и мы замечаем, что он не стоит на месте, он так переменчив… Мы думали, что неизменна наша душа, наши чувства, но, увы, идеи, которыми мы жили, кажутся нам легкомысленными, а дорогие нам существа умерли, и их уже не воскресить.

— Дорогая, уж не думаете ли вы, что я это отрицаю, что я обманываюсь в своих взглядах на происходящее? — Он обнял ее за талию и нежно притянул к себе.

— Я все прекрасно понимаю… Времена трубадуров прошли… И нет больше сказочных фей…

Его пылкие темные глаза утопали в ее изумрудно-зеленых. Она тихо произнесла:

— Но есть мы…

Как это было прекрасно, любить друг друга при свете зимнего солнца, жемчужно-розового, временами золотистого, проникавшего в комнату через ромбовидные окна. Свет вплетался в косы балдахина на их кровати. Его тело на фоне белого покрывала казалось темным, и она вдруг почувствовала себя светлой, гладкой и невесомой в его объятиях. Она любила эту тихую комнату и могла бы каждый день проводить здесь, вместе с ним. Ей пришла в голову мысль поселиться в замке Монтиньи… но она быстро отогнала ее. Жоффрей прав. Лучше жить отдельно, чувствовать себя свободными. Они и так могут встречаться хоть каждый день, разговаривать, любить друг друга, строить планы на будущее и обсуждать прошедшее. Жоффрею нравился ее маленький домик, где она всегда принадлежала только ему, вдали от людских взглядов. А она любила приходить к нему иногда… как к любовнику.

«Я никогда не была так счастлива, как в его объятиях», — признавалась она себе.

Тем не менее ей показалось, что после этой аквитанской ссоры что-то переменилось в их отношениях, а ослепительное полуденное сияние высветило в тайниках ее души то, что она называла «пресыщением». Первый раз в жизни она почувствовала это сегодня, когда они ласкали друг друга… пресыщение… Да было ли оно? Нет… Скорее это был лишь намек на подобное чувство, едва уловимый…

Она снова и снова спрашивала себя, не ошиблась ли она, искала мотивы, размышляла… Эти несколько часов любви окутали ее сладострастным туманом, она затерялась в нем, и все же в какой-то момент она вспомнила этот миг… Мало-помалу он обретал форму и смысл, и вдруг она прозрела. Это произошло так неожиданно, и в то же время иначе не могло быть. Как будто опустошительная волна вынесла ее из океана чувств, выбросила ее тело на землю и широко раскрыла ей глаза, и она увидела себя, она устремила на себя свой взор, она погружалась в этот бездонный взор, в черную воду и красный огонь… И там, в бездне, она увидела незнакомца, он смотрел на нее, она не знала его имени, но чувствовала, что он самый близкий ей человек…

Теперь, вспоминая об этом, она призналась себе, что в тот миг испытала священный ужас. Она услышала свой голос, неузнаваемый, удивленный:

— Ты! Ты!

Может быть, именно в этот момент она почувствовала пресыщение, хотя это вовсе не было пресыщением. Она потеряла сознание, но пришла в себя, как после полета с небесного светила на землю. И все же она убеждала себя, что произошло нечто необычное. Ее сердце билось от сожаления и разочарования, что она не может понять себя. Но к этому беспокойству не примешивалось чувство страха, боязнь потерять его или разонравиться ему. Она сознавала, что сейчас она особенно красива. И ее зеркало подтверждало это. Она как бы излучала свет, и отблески его она замечала в восхищенных глазах тех, кто окружал ее. Она провела пальцем по ресницам, по линии своих губ.

Нет, она нисколько не жалела о том, что ее постигла участь быть красивой. Отец Мобеж совершенно справедливо ей напомнил об этом. Благодаря этому чудесному дару она никогда не сомневалась в себе, а ведь так много женщин страдают от равнодушных или пренебрежительных взглядов.

Вся услада ее жизни заключалась в том, что она обладает самым действенным оружием в борьбе за любовь Жоффрея и что в тот день, когда она вновь предстанет при дворе, она без боязни сможет покорить своей внешностью всех алчных и завистливых воздыхателей; да и государь вряд ли будет разочарован, за что она благодарила небо.

Сознание собственной красоты наполнило ее счастьем. Ее жизнь не была спокойной, но она не променяла бы ее на судьбу Сабины де Кастель-Моржа, никогда не знавшей удовольствий любви, ее безумных порывов…

Размышляя о Сабине, она почувствовала запоздалые угрызения совести, вспомнив все свои слова, брошенные ей в лицо и так больно ранившие ее.