Совсем рядом, на колокольне, заскрежетал механизм часов и раздался звук боя, спокойный, суровый, медленно затухающий. Анжелике показалось, что это призыв к порядку. Часы были правы, этот мрачный диалог не соответствовал этому святому месту, где только что звучала небесная гармония.

Кантор свернул свою музыкальную партитуру как прилежный ученик.

В Квебеке он вновь получил удовольствие исполнять религиозную музыку и заниматься пением. При возмужании он сохранил дар, полученный при рождении. Сделавшись более низким, его голос остался верным и красивым.

Снаружи они оказались закрыты снегом. Он падал спокойно, мягкий, как падающие лепестки.

Они шли по молчаливым улицам Квебека. Анжелика не предполагала, что когда-нибудь она будет шагать рядом со своим вновь обретенным сыном. Это было неожиданно. Сегодня он брал ее за руку, так как он был выше ее.

Завтра будут праздновать праздник Сретения, и она вспомнила, как второго февраля она несла его, как маленького Иисуса, по заснеженному Парижу, убегая из грязной больницы, где он родился. Он был пухленький, беленький, с золотистым пушком и фарфоровыми щечками, и она держала его как сокровище под своим плащом, теплого у ее теплого тела.

— Завтра — Сретение, — сказал он внезапно. — Мы наделаем блинов, и вы нам расскажете сказку.

Они зашли в замок Монтиньи, чтобы пригласить на завтра Флоримона. В этот день, по традиции, устраивали «прыгающие блины». Флоримон жил в поместье. Его видели редко, он все время был занят тысячами дел.

Между другими делами он работал над картами и отчетами об экспедиции по Миссисипи на юге, которая закончилась на заливе Гудзон на севере.

Анжелика удивилась, застав в рабочем кабинете мадам де Кастель-Моржа. Флоримон и Анн-Франсуа рассказывали ей историю их первой встречи на реке Майами, когда Анн-Франсуа, пленник индейцев, должен был подвергнуться страшной участи. Ему несколько раз с понимающим видом поднимали шевелюру, когда вмешался Флоримон. Рассказ об их битве и бегстве включал в себя несколько эпизодов. Их дружба началась с этого дня. Присутствие жены генерал-лейтенанта могло объясняться присутствием Анн-Франсуа, который совсем не покидал своего приятеля, но Анжелика подозревала, что Сабина использовала любые предлоги, чтобы пытаться увидеть свою первую любовь, графа де Пейрака.

Сабина смотрела на Флоримона так, как будто она видела в нем сына, о котором она мечтала, рожденного от любимого человека.

«Она должна походить на женщину, которая была матерью Жоффрея», — думала Анжелика позже, когда все уже спали, а она задержалась в уютном салоне рядом с фаянсовой печью.

И она чувствовала себя задетой за живое, как будто другая женщина, имеющая права на Жоффрея, пришла требовать у нее отчета.

Жоффрей редко говорил о своей матери. Однажды, вспоминая путешествия, во время которых он познакомился с отцом де Мобежем, он сказал: «Я путешествовал. Моя мать в это время управляла моими поместьями под Тулузой».

Ребенком Жоффрея доверили протестантской кормилице. Это было время религиозных войн. Во время резни, учиненной католиками в протестантской деревне, маленький трехлетний мальчик был выброшен из окна и ранен в лицо. Крестьянин привез его в своей корзине. Он вспомнил свой приезд в Тулузу и рассказывал: «Моя мать взяла меня на руки и отнесла на террасу дворца, на солнце. Я лежал там несколько дней. И постепенно ко мне возвращались силы и здоровье». Маленький мальчик, похожий на Флоримона, лежащий на постели наверху розового дворца, и рядом с ним высокая черноглазая женщина, которая постоянно своим присутствием, своими руками, своим взглядом возвращает его к жизни с помощью солнца.

Солнце! Солнце!

Снаружи — очень темная ночь и треск мороза.

В праздник Сретения, с которым совпадал языческий праздник зимнего солнцестояния, пекли блины, круглые, золотистые Они символизировали удачу и солнце, призывали его возвращение Их подбрасывали, держа в руке золотой луидор, и если удавалось забросить его на шкаф, это значило, что семья будет этот год богатой.

Говорили также: «В Сретенье, если медведь выходит и видит свою тень, сорок дней будет идти снег»

По этой пословице солнце в этот день было плохим знаком, оно обманывало спящего медведя и вызывало его из берлоги. Но это возрождение было преждевременным и обманным.

Наоборот, если буря гасила свечи, принесенные из церкви, то это давало надежду, что зима, исчерпав мстительные чувства, уйдет раньше.

В этот год день второго февраля задал загадку. Утром солнце сняло, но после полудня пошел обильный снег.

Зима будет долгой или короткой.

Во всяком случае, говорили люди, не тешившие себя иллюзиями, между короткой и длинной зимой разницы нет. Как обычно, придется шлепать по грязи до конца мая, а корабли придут в начале июня.

В доме к Флоримону, Кантору и «обычным» детям — Нильсу, Марселену, Тимоти

— добавился еще армейский барабанщик, которого Анжелика пригласила, так как он был сиротой. Солнце еще сияло, когда они затопили печь. Когда два часа спустя они, красные и потные, подняли головы, чтобы полюбоваться стопками блинов на столе, они увидели, что молчаливый снег почти достигает окон. Его уровень повышался с необыкновенной скоростью, как в переполненном резервуаре. Они заметили большого белого зайца, прибежавшего из леса. Стоя на задних лапках, он глодал кору дерева в месте, где начинают расти ветви.

На белых, покрытых снегом деревьях съежившиеся птички с красными, оранжевыми, зелеными и желтыми грудками сидели рядом, как гирлянды в Рождество. От белизны окружающего снега в доме было светло и празднично.

Анжелика рассказывала о празднике Сретения в Париже, когда «красные дети» и «голубые дети», сироты, одетые в цвета города, продавали весь день засахаренные пирожки.

Вспоминая, Анжелика рассказала, как она разыскивала своих детей у фермерши в Нельи и как ей пришлось угрожать фермерше своим египетским кинжалом, чтобы их забрать.

Малютка Кантор лежал в хлеве на соломе между быком и ослом.

— И, несмотря на это, ты был, как всегда, толстенький и пухленький и довольствовался тем, что сосал тряпку. Ты был ужасающе грязен.

Маленькая служанка Жавотта кое-как кормила тебя молоком, украденным во время дойки, но тебя никто не мыл.

— Подумаешь, большое дело! — сказал Кантор.

Флоримон не помнил, как его скрывали в собачьей будке, чтобы спасти от побоев хозяйки, ни о Нельской башне или Новом мосте. Только о доме «зеленой мельницы». Испытания его детства оставили у него совсем неясные воспоминания.

Наоборот, когда несколько лет позднее он был представлен ко двору, он начал свою жизнь, и, начиная с этого времени, у него были только хорошие воспоминания, даже о последующих годах в училищах.

При дворе он обучался быть пажом, обучился фехтованию. Потом, когда ему пришлось перестать быть мотыльком в Версале, а начать обучение в мрачном училище, он не страдал, науки заменяли ему все.

Когда ему пришлось драться на дуэли, привлечь к себе внимание принцев и короля, заняться химией, для него открылась дверь в ослепительный мир, и это заставило забыть испытания, из-за которых он, будучи ребенком, не мог раскрыть свои способности.

Играть важную роль, проявить себя наилучшим образом, общаясь с видными людьми, — это соответствовало его неутолимой активности и чувству собственного достоинства. Свойственное ему стремление узнать как можно больше, совершенствоваться во всем позволило ему принять без огорчения резкий контраст между жизнью двора и сурового училища.

У Кантора было иначе и все происходило наоборот. Мечтатель, артист, стремящийся к спокойствию и жизненным удобствам, он любил медленно есть вкусные вещи, жизнь двора ему совсем не нравилась. Конечно, болтливые знатные дамы пичкали его конфетами, которые он не мог даже спокойно съесть. Конечно, они с Флоримоном могли устроить несколько хороших проказ, например, когда они связали вместе ленты с правого и левого ботинка де Ронзобеля перед тем, как он должен был поклониться королю. Конечно, он очень любил аббата Ледигьера, своего воспитателя, любил петь перед королевой, но надо было непрерывно торопиться, бежать, нести шлейфы тяжелых плащей, украшенных вышивками, которые для восьмилетнего мальчика были достаточно тяжелыми. Кроме того, в большинстве случаев в Версале никогда не было известно, где будут спать и где будут обедать. Наконец, мэтр Люлли, главный музыкант короля, несколько раз заговаривал с ним по поводу довольно неприятной операции для сохранения его «ангельского голоса».