Ее мысли вернулись в Вапассу. Тогда, как и в эту зиму, рассказам старого Маколле аккомпанировал свист ветра.

На третий день воцарилась тишина. Открыли ставни. Перед глазами предстал белоснежный хаос. Домов, улиц, деревьев не было, только крыши выглядывали из снежных холмов.

Над всей этой белизной из плотного тумана медленно выплывала небесная лазурь. \ Квебек казался покрытым бархатным покровом, колокольни высились над крышами. Он походил на гигантскую кадильницу при богослужении благодаря многочисленным струйкам дыма, поднимавшимся вертикально к небу и окрашенным лучами солнца в золотистые и серебристые тона.

Первым знаком возвращения к жизни этого квартала Верхнего города был бульдог де Шамбли-Монтобана, резвившийся, как дельфин в волнах. В вихре снежной пыли росомаха кинулась к дому, в котором находились Анжелика и Кантор, и животные подняли веселую возню.

С радостными криками вышли дети, и, катаясь в пушистом снегу, они стали возиться вместе с животными. Первым убежал бульдог. Мадемуазель д'Уредан, погребенная в полумраке своего дома, слышала все, но не могла ничего видеть. Ее служанка, закутанная в шаль, вышла через окошко мансарды с лопатой в руках и стала разгребать снег перед окном. Это было самой срочной работой. С дверью можно справиться потом.

Из сугроба, как из пены морской, появилась глупая собака на цепи. Она взгромоздилась на опрокинутую бочку и смотрела на дом Виль д'Аврэя, как утопающий смотрит на корабль.

Жизнь возобновлялась.

Индейцы из маленького лагеря проделали себе выход и вышли, как кроты, один за другим из своих вигвамов, грибообразные формы которых едва угадывались под сенью вяза, засыпанного до ветвей.

Во время бури одна из индейских женщин родила ребенка. Она пришла в дом Виль д'Аврэя попросить белого хлеба и немного водки для себя и корпии для новорожденного.

Она несла его за спиной на маленькой доске, пестро разрисованной, запеленутого в красные и лиловые ленты, вышитые жемчугом и щетиной кабана. Он походил на кокон, откуда едва виднелась его круглая, цвета красного дерева мордочка. Он спокойно спал.

Бардане из своего дома проделал траншею по самому короткому пути к дому мадам де Пейрак. Он пришел сразу же за рабочими с лопатами. Обеспокоенный, он хотел ее навестить, справиться о ее здоровье. Его пригласили обедать. Во время бури он все время играл в карты с де Шамбли-Монтобаном.

Анжелика увидела, что Онорина, пробравшись по пояс в снегу, беседует со служанкой-англичанкой, которая энергично работала перед дверью с лопатой и веником. Маленькая Онорина знала несколько слов по-английски и успешно разговаривала.

— Чего ты хочешь от Джесси? — спросила Анжелика.

— Она сказала, что, когда будет большой снег, она нам прочтет историю одной принцессы. Все скоро будут справлять Рождество.

В городе одновременно распространились два известия. Мать Магдалина встретилась с мадам де Пейрак и решительно отмела все сомнения по поводу ее. Все были очень этим довольны. Но известие об отъезде отца д'Оржеваля к ирокезам было принято не без волнения. Мадам де Кастель-Моржа говорила об этом в драматических тонах. Она не скрывала своего отчаяния и заявляла, что была допущена преступная несправедливость. Отец д'Оржеваль уже был однажды в плену у ирокезов, и его пытали. Если он опять попадется им в руки, то на этот раз ему не будет пощады.

«У нас будет новый Бребеф», — говорил месье де Лаваль, возможно, с легким оттенком удовлетворения в голосе.

Чтобы напомнить верующим, в тени каких великих мучеников возникала Канада, он прочел с кафедры свидетельство Кристофера Маньо, первого канадца, которому показали тело известного иезуита, свидетельство ужасной казни, которая остается одной из самых страшных во всех анналах христианской мартирологии.

«Прибыв в миссию Святого Игнатия, откуда ушли ирокезы, я нашел тела мучеников.

У отца Бребефа ноги, ляжка и руки были все ободраны до костей. Ему вырезали мускулы, чтобы их зажарить и съесть.

Я видел и трогал на его теле большое количество пузырей от ожогов от кипящей воды, которой эти варвары поливали его в насмешку над святым крещением.

Я видел и трогал раны от горячей смолы по всему его телу.

Я видел и трогал ожоги от раскаленных топоров на его плечах и животе.

Я видел и трогал его губы, которые ему обрезали, потому что во время своих страданий он говорил о Боге.

Я видел и трогал все части его тела, по которым было нанесено палками более двухсот ударов.

Я видел и трогал верх его головы, с которой была содрана кожа и на которую сыпали горячий песок, также в насмешку над святым крещением.

Я видел и трогал раны его отрезанного носа и отрезанного языка.

Я видел и трогал его рот, который ему разрезали до ушей, и видел рану в его горле от раскаленного железа, которое ему вонзили.

Я видел и трогал его глазницы, из которых вырвали глаза и вставили горящие угли.

Я видел и трогал отверстие, которое вождь варваров проделал, чтобы вырвать и пожрать его сердце, в то время как остальные индейцы пили кровь, текшую из этой раны.

Итак, я видел и трогал все раны на его теле, о которых нам рассказали индейцы».

Затем епископ напомнил одиссею гуронов и нескольких французов, которые, несмотря на тысячи опасностей, перенесли тело мученика в миссию Святой Марии, а затем его голову в Квебек.

«Я перенес его голову в Квебек, держа во время пути ее обеими руками у сердца, как дорогого малого ребенка.

В настоящее время голова отца де Бребефа хранится у сестер в монастырской больнице в серебряной раке с его изображением, установленной на восьмиугольной подставке из эбена. Туда ежедневно приходят ему поклоняться».

После этой впечатляющей проповеди Анжелика захотела поговорить с графом де Ломени-Шамбером, другом отца д'Оржеваля. Она знала, что он живет в Верхнем городе. Она узнала, где его дом. Она не видела его с того вечера, когда поднялась буря и произошла ее встреча с матерью Магдалиной, при которой он присутствовал.

Он жил около здания суда, занимая скромную комнату, которую предоставил в его распоряжение его друг д'Арребуст, который уехал в Монреаль, и де Ломени мог пользоваться его гостиной и библиотекой. Но он довольствовался своей маленькой, как монастырская келья, комнатой и принимал помощь слуги только для ухода за этой комнатой и одеждой. Когда он не был приглашен к друзьям, он обедал в маленьком кафе, рядом с Плас д'Арм, которое держал старый солдат, бывший когда-то пленником у турок. Это было единственное место в городе, где бывшие средиземноморцы могли иногда выпить турецкого кофе, напитка, который большинство людей не ценило и считало за лекарство.

Он привел туда Анжелику. Пришлось спуститься на несколько ступенек. Было довольно темно, так как толстые и зеленоватые стекла пропускали мало света. Эта полутемнота и приятный запах кофе ободрили Анжелику.

— Мы не встречались с вами после дня начала бури. Теперь мадам де Кастель-Моржа пытается поднять общественное мнение против меня. Говорят, что отцу д'Оржевалю грозит большая опасность, — и это из-за меня Мне хотелось бы знать, де Ломени, считаете ли вы меня виновной? Если это так, я буду очень огорчена. В чем я виновата?

Шевалье положил свою руку на ее руку. Он ласково посмотрел и покачал головой.

— Вы повинны только в том, что вы — женщина и кажетесь ему привлекательной. Вы рассказали сами: он видел вас выходящей из воды. Он вам никогда этого не простит, — добавил он с запинкой, — потому что, возможно, в это мгновение он понял, что у него есть слабость, из-за которой он рискует стать беззащитным и даже потерять веру.

— Поколебать веру иезуита? Мой дорогой друг, ваш пессимизм вводит вас в заблуждение. Есть выбор, который изменить нельзя.

— Увы, но не у него, — вздохнул де Ломени. — Я знаю его со школы. У него всегда был страх, даже, я бы сказал, ненависть. Страх, ненависть к женщине. Не знаю почему. Но, возможно, что ваша встреча открыла ему глаза на некоторые вещи. Например, что его влечение к духовному званию и то, что он захотел стать иезуитом, было стремлением найти убежище от зла. От женщины, воплощенного зла, пришедшего, чтобы развратить мужчину, Лилит каббалы, женского демона — суккуба, более способного похитить душу человеческую, чем инкуб — демон мужской, ибо суккуб более хитер.