— Кого мы ожидаем? — спросила она.

— Настоятеля де Мобежа.

В этот момент из-за угла здания появился и сам настоятель, придерживая рукой свою широкополую шляпу. Ветер внезапно стих, шляпа и священнические облачения, не раздуваемые ветром, приобрели более торжественный вид, и взаимные приветствия прошли с подобающим достоинством.

Видя себя окруженной черными сутанами, Анжелика начала опасаться, что внезапно появится отец д'Оржеваль. Она не переставала ожидать этого со времени своего прибытия. Она пожалела, что не попросила Жоффрея сопровождать ее, — ведь, в конце концов, отец д'Оржеваль был их общим противником. До того, как он объявил ее приспешницей дьявола, он уже обнажил свою шлагу и поднял свое знамя против Жоффрея де Пейрака, которого считал узурпатором Акадии.

Несмотря на всю ее решимость, когда она посмотрела на высокие стены монастыря, ее охватила тревога.

Но в Квебеке из-за вмешательства пронырливых, веселых, надоедливых, важничающих индейцев ничто не могло быть полностью торжественным и трагическим.

В момент, когда отец де Мобеж собирался поднять бронзовый дверной молоток главных ворот, появился вождь алгонкинов из племени горных индейцев со своей маленькой дочерью. Он пришел передать ребенка монахиням-урсулинкам, чтобы они воспитали ее истинной христианкой. Их сопровождал месье Луи Жолье, который знал их язык.

Жолье представил вождя, которого звали Мистангуш и который носил титул сагамора. Маленькой индианке было пять лет. В глубине лесов ее окрестил миссионер и дал ей красивое имя Жаклина. Ее, похожую на маленькую белочку с черными, как ночь глазами, вел за руку ее отец, татуированный гигант с луком и колчаном за плечами. На, лохматую шевелюру, тщательно смазанную медвежьим жиром, была надета повязка, вышитая жемчугом и щетиной кабана. Края его кожаной туники были вышиты тем же любимым дикарями рисунком, а тонкие ноги были одеты в мокасины с бахромой.

На Большой Аллее появился всадник. Месье де Ломени-Шамбор сошел с лошади и направился к ним. Его прибытие не было случайным. Он просил иезуитов известить его о дне, когда мадам де Пейрак будет в монастыре урсулинок.

— Я был послан в Вапассу, чтобы прояснить данное предсказание и судить о его достоверности. Я хочу сегодня быть рядом с вами, — сказал он.

Он привязал поводья своего коня к одному из колец в стене. Она отвела его в сторону.

— Вы пришли, чтобы мне помочь? — спросила она.

Мальтийский рыцарь улыбнулся.

— Нет! У вас нет нужды в моей помощи, дорогой друг. Но я пришел потому, что, может быть, вам нужен друг? Войдем.

В толстой стене открылась дверь. Все вошли и спустились вниз по нескольким каменным ступеням, которые вели в вымощенный плитами вестибюль. Неожиданно там оказался интендант Карлон, который иногда навещал монахиню, с которой вел оживленную переписку, даже когда находился в Квебеке. Все обменялись приветствиями. Из-за решетки слева голос невидимой сестры осведомился об имени монахини, которую хотели видеть. Затем через другую дверь, механически открываемую изнутри, их ввели в приемную с хорошо натертым паркетом.

Господина Карлона повели в маленькую приемную, где он, сидя перед закрытым решеткой окошком, мог обсуждать со своей благочестивой наставницей вопросы спасения души. Мать Магдалина была оповещена, но предварительно надо было заняться дикарем и его ребенком, из-за чего начало беседы задерживалось.

На вождя произвела впечатление эта обстановка, новая ему и странная. Он смотрел вокруг с робкими жестами и заискивающей улыбкой, странными при его гигантском росте. Горные индейцы обитали от окрестностей Сагена до Лабрадора. Мистангуш проделал длительное путешествие, чтобы добраться до этого монастыря, где обитали белые. Восхищенный, рассматривал он развешанные по стенам картины, на которых были изображены сердца, пронзенные мечами, увенчанные терниями, окруженные языками пламени.

Направо от двери находилась фаянсовая кропильница, из которой каждый брал кончиками пальцев немного святой воды и крестился.

В глубине монастыря прозвенел колокол. Вошла молодая монахиня, послушница, которая приняла неполные обеты, благодаря чему имела возможность принимать у порога учеников. Она нежно обняла ребенка, прижала к сердцу, заговорила с ней на языке индейцев гуронов, который маленькая горянка не очень хорошо понимала, но который был ей знаком. Монахиня целовала и гладила ее грязные щечки, ласкала, чтобы преодолеть ее страх. Она показала ей сушеные сливы и красный мяч.

Пламенное призвание, которое подвигнуло эту девушку знатной фамилии пересечь моря для спасения душ этих бедных дикарей, сияло на лице молодой сестры, и она вела себя как мать, обретшая свое дитя.

Она уверила отца Жаклины, что монахини будут заботиться о ней, любить ее, что у нее не отнимут ее амулета, который она носила на шее для охраны от злых духов, что не забудут смазывать ее каждый день жиром, чтобы предохранить ее от холода зимой и от мошкары летом, хотя часть последних утверждений была, возможно, благочестивой не правдой.

Во всяком случае, Жаклина не будет ни в чем нуждаться и будет всегда сыта.

Господин Жолье переводил.

Послушница удалилась с прижавшейся к ней девочкой, продолжая разговаривать с ней, чтобы отвлечь ее от разлуки с отцом. Он, который был на голову выше всех окружающих, обратился к каждому с небольшой, очевидно, вежливой речью. Встав на колени, он вынул из своего вещевого мешка две шкурки выдры и куски лисьей шкуры, положил их на пол и попросил водки. Лица иезуитов стали суровыми. Луи Жолье резко ответил дикарю.

— Они неисправимы, — сказал граф де Ломени. — В прошлом году сагаморы горных индейцев пришли делегацией в Квебек, прося прекратить продажу водки, которая делает их убийцами: они, в помрачении рассудка, убивают собственных жен и детей. Но смотрите, этот уже позабыл собственные жалобы и клятвы.

Сагамор обратился к Анжелике и возобновил с помощью жестов свою просьбу. Только четверть кружки, казалось, умолял он, показывая мерку в помощью большого и указательного пальцев.

— Он знает, что мы ему не дадим. Он пробует уговорить вас, новенькую в Квебеке.

Дневной свет убывал. Появилось темное облако, и в полутьме вырисовывались только неясные силуэты лиц и рук. Луи Жолье вышел, говоря, что он попросит светильники.

Индеец тихо положил в угол свой лук, колчан и деревянный щит. Он не отчаялся и надеялся в конце концов получить немного алкоголя в обмен на свои меха и за дочь, которую он привел в дар монахиням, В глубине монастыря колокол продолжал призывно звонить короткими тихими ударами.

Переводчик вернулся с двумя серебряными трехсвечными подсвечниками. Он хотел уйти и забрать с собой своего дикаря. Но Мистангуш надеялся смягчить Анжелику и пытался своей мимикой позабавить ее и внушить ей жалость. Но она не поддавалась этому, зная, сколько скрывается упорства, наглости и хитрости за любезными улыбками туземцев, когда дело касается получения водки.

В конце концов месье Жолье ушел, он торопился на репетицию рождественских песнопений в хором маленьких учеников.

Сагамор уселся на пол, спиной к стене, под большим распятием. Он был неподвижен, как статуя, — и ждал. Светлело. Между туч прорезался луч солнца. Оба иезуита и священник беседовали в углу комнаты.

Анжелика слишком горела нетерпением, чтобы спокойно занять место на одном из стульев, расположенных вдоль стен. Она ходила взад и вперед, рассматривая картины.

Дверь тихо приотворилась, и в дверях появился похожий на ласку профиль Пиксаретта. Он широко улыбался, показывая все свои острые зубы, восхищенный, что ему удалось ее удивить. Осмотревшись кругом, с отвращением посмотрев на горного, индейца, он вошел в комнату и, взяв святой воды, перекрестился.

— Привет, Сагамор, почему ты пришел? — спросила Анжелика.

— Надо торопиться, — ответил загадочно Пиксаретт.

Так же благоговейно, как перед этим Мистангуш, он положил свое оружие, свой длинноствольный мушкет в угол и снял свой меховой плащ из черного медведя. Обнаженный, без всякой одежды, кроме кожаной набедренной повязки, медальонов и бус на шее, он никогда еще не казался таким нескладным со своими длинными, как ходули, тонкими ногами. Он вынул из-за пояса свою трубку, набил ее черным табаком, закурил и после нескольких затяжек передал ее горцу, который поторопился последовать его примеру. Они курили каждый трубку другого, знак мира. Пиксаретт, абенак наррангассет, сын прекрасных высоких лесов Юга, глубоко презирал эти северные племена, которые блуждают среди чахлых деревьев, но правила индейского гостеприимства и христианского милосердия принуждали его быть вежливым. Раз дело не касалось врага Бога…