Некий мессир де Префонтен сказал Анжелике, что герцогиня де Монпансье находится сейчас у своего художника, в большой галерее, и предложил проводить ее туда.

Он с сосредоточенным видом шел рядом с Анжеликой. Это был человек средних лет, осторожный и рассудительный, советами которого герцогиня так дорожила, что вдовствующая королева, чтобы досадить ей, дважды добивалась изгнания несчастного.

Несмотря на тревожные мысли, которые одолевали ее, Анжелика заставила себя вступить с ним в беседу. Она спросила, каковы планы герцогини, не собирается ли она, как предполагала, в ближайшее время перебраться в Люксембургский дворец.

Мессир де Префонтен вздохнул. Герцогине взбрело в голову перестроить свои апартаменты в Люксембургском дворце, хотя они и без того хороши и в прекрасном состоянии. А пока что она переселилась из Тюильри в Лувр, не выдержав соседства с Филиппом Орлеанским, братом короля. С другой стороны, поскольку упорно поговаривают о женитьбе брата короля на юной Генриетте Английской и о том, что новобрачные будут жить в Пале-Руайяле, герцогиня все еще надеется, что сможет вернуться в Тюильри.

– Не буду от вас скрывать, сударыня, но мое мнение таково: в Люксембургском ли дворце или в Тюильри, – все равно, лишь бы только не в Лувре, – сказал в заключение мессир де Префонтен.

И, склонившись к Анжелике, он доверительно прошептал ей в самое ухо:

– Что вы хотите, ведь мой дед и отец были протестантами. Да и сам я до десяти лет воспитывался в протестантской вере. И – тут уж ничего не поделаешь! – нет такого гугенота, которому доставляло бы удовольствие ходить по галереям Лувра. Конечно, прошло уже почти сто лет с той ужасной ночи святого Варфоломея, но мне иногда кажется, что на каменных плитах Лувра я вижу кровь. Мой дед со всеми подробностями рассказывал мне об этой трагедии. Ему было тогда двадцать четыре года, и он чудом уцелел во время этой резни. Вот, взгляните… из этого окна король. Карл IX стрелял из аркебузы в сеньоров-протестантов, которые пытались спастись вплавь через Сену и добраться до Пре-о-Клер. Мой дед вспоминал, как Карл IX, бородатый, огромный, со зверски искаженным лицом кричал: «Убивай! Убивай всех! Не щади никого!» Всю ночь напролет в Лувре лилась кровь. Убивали в каждом закоулке, из всех окон выбрасывали трупы. Вы не гугенотка?

– Нет, сударь.

– В таком случае не знаю, почему я вам это рассказываю, – задумчиво проговорил мессир де Префонтен. – Сам я католик, но воспитание, полученное в детстве, оставляет глубокий след. С тех пор как я живу в Лувре, меня мучат по ночам кошмары. Я внезапно просыпаюсь от криков, которые мне слышатся из галереи: «Убивай! Убивай!» Меня неотступно преследует топот сеньоров-протестантов, бегством спасающихся от своих убийц… Честно говоря, сударыня, я даже думаю, уж не бродят ли по Лувру призраки… Кровавые призраки.

– Вам бы хорошо попить настой из каких-нибудь снотворных трав, мессир де Префонтен, – посоветовала Анжелика. Ей стало не по себе от его мрачных воспоминаний. Слишком свежо было в ее памяти неудачное покушение на нее, покушение, которое стоило жизни Марго, чтобы она могла отнестись к рассказу мессира де Префонтена как к игре больного воображения.

Убийство, насилие, предательство, самые гнусные преступления притаились в чреве этого огромного дворца.

Вскоре Анжелика и мессир де Префонтен оказались в каком-то подвале, который находился под главной галереей. Со времен Генриха IV помещения здесь отводились для художников и некоторых ремесленников.

Здесь на содержании у короля жили со своими семьями ваятели, живописцы, часовщики, парфюмеры, резчики по драгоценным камням, кузнецы, ковавшие стальные мечи, самые искусные золотильщики, насекальщики, скрипичные мастера, мастера, изготовлявшие разные приборы для научных исследований, ковровщики, печатники. Из-за толстых, покрытых лаком деревянных дверей доносился грохот молотов по наковальне, стук станков, на которых ткали гобелены и турецкие ковры, глухие удары печатных станков.

Герцогиня де Монпансье заказала свой портрет художнику-голландцу. Это был рослый человек с русой бородой, ясными голубыми глазами и розовым, как ветчина, лицом. Скромный талантливый художник Ван Оссель боролся с капризами придворных дам с помощью своего невозмутимого характера и плохого знания французского языка. И хотя большинство знатных дам говорило ему «ты», как это было принято по отношению к слугам и ремесленникам, он все равно всегда умел настоять на своем.

Так, например, герцогине де Монпансье он поставил условие, чтобы на портрете одна грудь у нее была обнажена, и был по-своему прав – у этой могучей девицы по-настоящему красивой была именно грудь. И если предположить, что картина предназначена очередному претенденту на ее руку, то нельзя не согласиться, что эта белоснежная, округлая и такая соблазнительная выпуклость будет счастливым дополнением к ее приданому и великолепной родословной.

Герцогиня, задрапированная в темно-синий бархат с изломанными складками, увешанная жемчугом и другими драгоценностями, с розой в руке, улыбнулась Анжелике.

– Еще минутка, и я в вашем распоряжении, душенька. Ван Оссель, ты кончишь, наконец, мучить меня?

Художник что-то пробурчал себе в бороду и для вида положил еще несколько мазков, подсвечивая грудь, над которой он трудился с особым старанием.

Камеристка кинулась к герцогине де Монпансье, чтобы помочь ей одеться, художник передал кисти мальчику, судя по всему – сыну, который выполнял обязанности подмастерья. Ван Оссель внимательно оглядел Анжелику и сопровождавшего ее Куасси-Ба. Затем он снял шляпу и почтительно поклонился.

– Сударыня, угодно ли вам, чтобы я написал ваш портрет?.. О, это будет прекрасно! Лучезарная женщина и совершенно черный мавр. Солнце и ночь…

Анжелика с улыбкой отклонила его предложение. Сейчас неподходящий момент. Но может быть, когда-нибудь…

Она представила себе большую картину, которую повесит в гостиной их отеля в квартале Сен-Поль, когда она победительницей приедет туда вместе с Жоффреем де Пейраком. Эта мысль придала ей немного мужества и веры в будущее.

Когда они шли по галерее в апартаменты герцогини де Монпансье, та, взяв Анжелику под руку, со свойственной ей непосредственностью начала разговор.

– Я надеялась, дорогая моя, что после некоторых выяснений смогу сообщить вам хорошие вести и заверить вас, что арест вашего мужа – недоразумение, что его просто оговорил какой-нибудь придворный, чтобы выслужиться перед королем, или же оклеветал из мести один из просителей, которому граф де Пейрак отказал. Но теперь я стала опасаться, что дело весьма сложное и затянется надолго.

– Ваше высочество, умоляю, скажите, что вы узнали?

– Идемте ко мне, подальше от нескромных ушей.

Когда они уселись рядом на удобном диванчике, герцогиня продолжила разговор:

– По правде сказать, если не считать обычных придворных сплетен, я узнала очень мало, и именно отсутствие всяких сведений меня и волнует. Никто ничего не знает или предпочитает ничего не знать.

После некоторого колебания она, понизив голос, добавила:

– Ваш муж обвинен в колдовстве.

Анжелика, не желая огорчать добрую герцогиню, умолчала, что это ей уже известно.

– Само по себе это не страшно, – продолжала герцогиня де Монпансье, – и все можно было бы уладить без труда, если бы дело вашего мужа было передано в церковный суд, как того требует предъявленное ему обвинение. Не скрою, лично я считаю наше духовенство порою чересчур надоедливым, властолюбивым, но нельзя не признать, что их правосудие, рассматривающее дела, которые непосредственно касаются церкви, чаще всего бывает разумным и честным. Но дело вашего мужа, хотя вменяемая ему вина имеет самое непосредственное отношение к церкви, передано в светский суд. И это очень серьезно. О, здесь я не строю никаких иллюзий. Если суд состоится, в чем я отнюдь не убеждена, исход дела будет зависеть исключительно от состава суда.

– Вы хотите сказать, ваше высочество, что светские судьи могут проявить предвзятость?