Риман откинул и разложил шезлонг, надел стерильные резиновые перчатки, провел рукой по пояснице, нащупывая вживленный танталовый шунт. Обработал его антисептиком, сменил заглушку-клапан, доставая новую из герметичного стерильного контейнера. После Ицхак снял «ермолку», обнажив бритый череп, на котором блестели четыре контакта.

Ирония судьбы заключалась в том, что Риман презирал наркоманов, но при этом зависел от «электро», самого стильного, эстетского и дорогостоящего способа эскапизма. В отличие от «платиновой» молодежи, жаждущей новых впечатлений, и пресыщенных «архонтов», подстегивающих старую плоть, ветеран искал в «электре» избавления от страданий. Только стимуляция мозга специально подобранными электрическими импульсами позволяла ветерану терпеть боль экспресс-фильтрации и очистки без использования глубокого наркоза.

Считалось, что пациент не может самостоятельно подключиться к стационарной установке и установить все параметры, но Риман проделал привычные манипуляции за три с половиной минуты. Еще минуту заняло подсоединение контактов и включение панели «электро». Теперь три часа блаженных грез, и он снова будет готов к работе. Если только… Впрочем про это «если» даже думать не хотелось.

Один рычажок под желтой целлулоидной крышкой запускал оба агрегата. Гемодиалитическая установка уже тихо гудела электромотором, контакты «электро» на голове приятно холодили кожу. Риман щелкнул рычажком и расслабился в ложементе, приготовившись воспарить к небесам, но вместо сладостных грез перед ним открылась темная беспросветная бездна. Как обычно в таких случаях, Ицхак хотел было остановить процедуру, и как обычно, не успел. Рука со скрюченными в конвульсии пальцами зависла и в воздухе и безвольно упала, на волосок не дотянувшись до переключателя.

Такое случалось, очень редко, из-за старой контузии. Сложные взаимоотношения мозга и электричества сбивались, вместо райского блаженства пациент получал серию страшных галлюцинаций.

Жужжал фильтрационный аппарат, слегка искрил переходной блок стимуляции. Безвольное тело Римана чуть подрагивало в ложементе, сквозь полуприкрытые веки желтели глубоко закатившиеся глаза. Тонкая ниточка слюны стекала по искривленным гримасой губам. Тело ветерана лежало в собственном кабинете, на кушетке-ложементе, в самом сердце главной операционной базы «Африка». Но сознание вернулось далеко назад, в прошлое, которое стало личным адом наемника.

Снова лизали гладкую гальку холодные осенние волны, казавшиеся темными, почти черными. Вновь выбрасывались на берег длинные баржи второй волны черноморского десанта, и по аппарелям скатывались машины бронегруппы Лодзинского. Двадцатилетний мехвод Ицхак Риман вцепился в рычаги, не отрываясь от смотровой щели, и вел сферотанк вперед. Туда, где его уже готовился встретить расчет бронебойщиков во главе с Фрэнком Этьеном Беркли…

Под утро Гильермо все-таки выбрался из купе, отчаянно страдая и с трудом усмиряя дрожь в холодных потных ладонях. Попутно монах вспомнил, что не мылся со времени отельной перестрелки и продолжает носить грязные обноски. Леон пробирался меж спящих, стараясь ни на кого не наступить. Поезд трясло на стыках, и Гильермо регулярно промахивался. Впрочем, для местных это, похоже, было в порядке вещей. Поэтому, в лучшем случае, спящий даже не просыпался, а в худшем — монаха провожали сонной бранью на двунадесяти языках.

Момент посещения вагонной уборной милосердно опустим. Следует лишь отметить, что выйдя, пошатываясь, из этой клоаки Гильермо побледнел еще больше и держался за сердце, дыша часто и неглубоко, как человек получивший удар под дых. Неудачливый понтифик посмотрел вглубь темного вагона, вдохнул тяжелый запах множества немытых тел в старой пропотевшей одежде, которую снимали только, чтобы заштопать. И понял, что это выше его сил. Гильермо требовалось немного чистого воздуха. Или хотя бы не столь зловонного.

К горлу подступил горький комок, рот наполнился кислой вяжущей слюной. К сожалению, за последние часы Леон слишком хорошо познакомился с этими симптомами. Боскэ развернулся к вагонной двери, стекло на которой давно было выбито и заделано вездесущим целлулоидом. Попытался открыть ее и не нашел ручку.

От горечи, казалось, заломило даже зубы, Гильермо тяжело хватал воздух ртом, вслепую дергая и расшатывая дверь, пока случайно не нащупал запор. Самый простой, из веревочной петли. накинутой на гвоздик. Монах вырвался из вагона, аки еврей из фараонова плена и с мучительным стоном повис на ограждении, сдерживая приступ тошноты.

Ритмично стучали колеса, меж вагонами завывал ветер, гремела старая сцепка, лязгая металлом о металл. Внизу мелькала черная земля и гравий насыпи, сливающиеся в один сплошной фон. Сильно и остро пахло мазутом, смазкой, гарью паровозного дыма. Но все это казалось райскими благовониями после тяжелого смрада покинутого вагона.

Горечь отступила, спустилась в пустой желудок и засела там, источая кислоту, как при сильнейшей изжоге. Однако это уже можно было терпеть. Гильермо оперся на ограждение площадки и принял относительно вертикальное положение, привалившись к вагонной стенке. Странно, однако почему-то здесь никого не было. Вдвойне странно, учитывая общую забитость поезда, где кое-кто ехал даже на крыше. Только сейчас монах вспомнил, что не закрыл за собой дверь и, наверное, кто-то обязательно тому возмутится. Но словно в такт его мыслям, дверь хлопнула, закрываясь под крепкой рукой.

— Не спится, поп? — пробасил кто-то сзади и сбоку от Боскэ.

Гильермо обернулся, машинально прикрываясь локтем, словно ожидая тумака. Сначала он не узнал говорившего — темную тень под навесом площадки. И голос показался незнакомым — французский, но с гулким бочкообразным акцентом. На мгновение Леону показалось, что вернулся с того света Андерсен, и монах вцепился в ограждение побелевшими пальцами, ожидая увидеть выходца с того света.

Мимо пронесся фонарь — поезд без остановки проскочил полустанок или переезд. В тусклом сполохе бледного света Гильермо узнал широкую физиономию, поросшую кирпичного цвета щетиной. Из-за въевшегося в кожу загара и небритости лицо казалось смуглым, почти черным. Один из солдат Хольга, кажется Максвелл. Или как правильно стоит именовать его… спутников? Солдат — это что-то армейское, а у мелкой банды, что нанял Франц, армейского было разве что истрепанное снаряжение. И это еще большой вопрос, кто кого нанял…

— Я говорю, не спится, поп? — повторил рыжий, на сей раз уже с явным раздражением.

— Д-да, — отозвался Гильермо.

— И мне тоже, — вздохнул вполне мирно Максвелл.

— А почему? — неожиданно сам для себя спросил Боскэ.

— Башка болит, — горько вымолвил англичанин. — Да ты присядь, чего торчать зря…

И словно подавая пример, Кирнан Максвелл опустился седалищем прямо на металлическую площадку, привалившись к частой ограде. увенчанной голыми перилами. Деревянные планки с них сняли давным-давно. А судя по глубоким царапинам, пытались спилить и железо.

Гильермо с подозрением посмотрел себе под ноги.

— Слышь, поп, ты и так грязный, как чучело, — хмыкнул Кирнан. — твоими тряпками только пол в борделе мыть. Садись! Как говорит наш босс — в ногах правды нет. Хотя глупо звучит… Но забавно.

Боскэ не хотел садиться на замызганную площадку, однако еще больше опасался вызвать неудовольствие собеседника. Поэтому он последовал рекомендации и даже вытянул ноги, упираясь носками в стенку вагона. Сидеть оказалось на удивление приятно, гораздо лучше, чем внутри, так что Боскэ испытал даже некое подобие благодарности к Максвеллу.

Перестук колес больше не казался настойчивым громыханием, теперь он скорее успокаивал, будто перекатывающиеся на нитке бусины четок. Хотя ночь истекала жаром, ветерок овевал площадку, так что здесь было почти прохладно. И никого рядом, один только рыжий бандит.

— Куришь? — приглашающее движение Максвелла Гильермо скорее угадал, чем заметил. Покачал головой — дескать, нет. Спустя пару мгновений спохватился, что рыжий видит в темноте наверняка не лучше самого Леона и сказал торопливо: