— А вы думаете, что я латынь знаю? — усмехнулся Шакильский. — Нет, запомнил фразу, пошел к Мигалкину, нашел перевод в Интернете. Понравилось. А украинский и понимать необязательно. Его слушать надо, как музыку. Да по сторонам смотреть.

— Я уже тут насмотрелся кое на что, — мрачно признался Дорожкин. — Значит, говорите, нет следов от самолетов?

— Идете с нами? — спросил еще раз Шакильский. — Тогда в субботу утром у дома Лизки Улановой. Приходите часам к девяти. Хотя можно и пораньше, Лизка рано встает.

— А ее вы тоже… расслышали? — спросил Дорожкин.

— Именно так, — кивнул Шакильский. — Она звучит так, как звучит женщина лет шестидесяти. А пахнет так, как пахнет бабушка лет девяноста. Или больше. Нет, ничего срамного в этом запахе нет, просто у каждого возраста запах свой. Но выглядит молодой девчонкой.

— Она… нормальная? — поинтересовался Дорожкин.

— Не в себе она, — откликнулся Шакильский. — Но не дурочка. То есть не глупая. Увидите сами. Вы, я так понял, разглядели ее такой, какая она есть?

— Потому и попал сюда, — кивнул Дорожкин.

— Ну и я примерно так же, — прищурился Шакильский. — Приятель мой где-то в Сети сболтнул, что, мол, есть человек, у которого нюх как у собаки, да и слух неплохой, мной и заинтересовались. А уж когда выяснилось, что я имею… некоторые лесные навыки, да и вижу кое-что… К примеру, сквозь не слишком толстую стену или через дверь, как вас недавно, то вопрос тут же и решился. И вот я здесь.

— В заповеднике? — уточнил Дорожкин.

— В субботу, — погрозил ему пальцем Шакильский. — Меня, кстати, можно звать просто Саша.

— Женя, — с готовностью протянул руку Дорожкин. — Скажите, Саша, а что вас поразило здесь больше всего? Или мы будем на «ты»?

— На «ты», — как показалось, с некоторым облегчением ударил по руке Дорожкина Шакильский. — Поразило многое, но обычно ведь поражает то, к чему не привык. А когда привыкаешь, поражает то, чему не можешь найти объяснения.

— Вроде отсутствия следов самолетов в небе? — пошутил Дорожкин.

— Нет, — остался серьезным Шакильский. — Как-то ночью я стоял у этого самого окна и смотрел на здание института. Приятно, знаешь ли, жить напротив серьезного научного учреждения. Я еще никого не знал, Адольфыч только собирался мне что-то объяснять насчет лесной службы. И вот стою я, смотрю на эти липы, на черные окна, на звездное небо, как вдруг понимаю: что-то не то. И через секунду понимаю, что — не то. Сфинксы.

— Да, — согласился Дорожкин. — Сфинксы необычные. Непохожи на питерских, скорее похожи на большого сфинкса. И что с ними?

— Их не было, — обернулся Шакильский. — Они ушли погулять. Вернулись под утро. Специально стоял, ждал.

— Неужели? — прошептал Дорожкин и с дрожью вспомнил оживающие морды чудовищ на стенах. — Я так понимаю, что объяснения этому нет?

— Есть, — пожал плечами Шакильский. — Они живые. Объяснение как раз есть.

— И эти морды на стенах тоже живые? — спросил Дорожкин.

— Иногда, — серьезно кивнул Шакильский.

— Выходит, — Дорожкин невольно поежился, — всему есть объяснение?

— Нет, — заметил Шакильский. — Просто объяснения могут быть неясны, различны, многовариантны. Но есть кое-что, чему у меня объяснения нет. И не только город сам по себе.

— Мертвяки? — прошептал Дорожкин.

— Маргарита, — ответил Шакильский. — Я многое могу предположить насчет Маргариты. Но ни одно из предположений не объясняет главного. У нее нет запаха.

— Она не пользуется парфюмом? — предположил Дорожкин.

— Не пользуется, — кивнул Шакильский. — Она охотник, Женя, охотнику парфюм ни к чему. Но я не об этом. Конечно, есть запах одежды, пыли, приставшей к сапогам, чего угодно. Но у нее нет ее собственного запаха.

— И что это значит? — не понял Дорожкин.

— Как минимум она не человек, — развел руками Шакильский.

Ночью Дорожкин спал плохо. Уже часа в три решил, что в бассейн утром не пойдет. Открыл окно, впустил в комнату холод, долго смотрел на каменные рожи, торчащие из стен. Они были неподвижны. Под тусклыми фонарями у подъезда копошились темные фигуры, которыми могли оказаться и те уборщики из института, да и кто угодно. Дорожкин хотел что-то крикнуть, но слова застыли у него в горле. Наконец ему показалось, что кто-то смотрит на него с крыши, он не стал поднимать глаза, резко отпрянул в комнату, захлопнул окно и задернул шторы. Постоял с минуту, прислушиваясь к едва раздающемуся снизу чирканью метел по камням, потом встал под душ и провел так не менее получаса. Все упиралось в воду. Это было очевидно. Всякий раз, когда Шепелева добиралась до него, он стоял под душем. Черт его знает, как могла работать эта самая магическая практика, но она работала. И работала именно в эти минуты. Он становился доступен для ворожбы Шепелевой, когда стоял под душем. Точно так же, как сухая тряпка становится проводником, если намочить ее водой. Но он не убивал никого. Едва ли сам не стал жертвой. Или стал? Стал. Ведь сказал же об этом краснодеревщик? И Еж?

Он завернулся в полотенце, прошел в спальню. Вытащил папку, еще раз взглянул на три имени на страницах, достал чехол, извлек из него пакетик, чтобы посмотреть на волоски почти с раздражением, но при виде золотистых искр неожиданно успокоился. Так и уснул, зажав пакетик в кулаке. Встал в восемь утра с ясной головой. Вскочил на беговую дорожку и отмерил пяток километров, на ходу распустив зубами окаменевшие узлы на полотенце, подумав, что пора бы уже развязывать все узлы. В девять он был в участке, но ни с Содомским, ни с Маргаритой переговорить не успел. От участка отъехал уазик, за рулем которого сидел Кашин, рядом дул губы Марк.

— И Маргарита, и Вестибюль тоже уехали, — доложил ему дежурный полицейский. — Деревни объезжают. Неспокойно там, нечисть разная раздухарилась, не иначе перед зимней спячкой пожировать торопится. — Полицейский ехидно подмигнул Дорожкину. — Маргарита передала тебе, чтобы ты работал. Чистил свою папку до благородной желтизны.

— Обязательно, — пообещал Дорожкин, развернулся и отправился в тот дом, из которого во вторник выносил вместе с турком гроб Колывановой, но дозвониться до квартиры Жени вновь не удалось. В шашлычной все так же залихватски звенели «Черные глаза», звук которых Угур немедленно приглушил, едва завидел Дорожкина.

— Кофе, шашлык, что хочешь, дорогой?

Дорожкин скользнул взглядом по полупустому зальчику, в котором сидели две женщины, напоминающие утомленных детьми учительниц, и уже знакомые по лицам водители маршруток, точнее, свободная их смена.

— День рождения у маршрута номер четыре, — с готовностью объяснил турок. — Не будешь ничего? Ай-ай-ай! Ну ничего, в другой раз будешь. Если спросить чего хотел, так спрашивай. Или садись, выпей хорошего вина…

— Я Женю Попову ищу, — сказал Дорожкин.

— Женю Попову? — удивился турок, нахмурил лоб, сдвинув феску, почесал затылок и вдруг выпучил глаза и по затылку же сам себя хлопнул. — Нет. Ну надо же? Как я мог забыть? Никогда ничего не забываю, а тут как мел дождем смыло. У меня же тут для тебя кое-что есть. Да, сама Женя сказала, что ей нужно отлучиться, она и на работе в садике отгулы взяла, но вот обещала тебе квартиру показать Колывановой, так ты пойди посмотри сам. Вот ключ. Только занеси потом. Слушай. Как я мог забыть? Я же вообще о ней забыл…

Дверь в квартиру Колывановой открылась неожиданно легко. Ключ повернулся в скважине, словно в нее плеснули маслом. Дорожкин вошел внутрь, вдохнул все тот же запах смерти, который мешался с запахом свечей или состоял из него, огляделся. Если не считать обширного коридора и больших комнат, одна из которых была проходной, огромной кухни и высокого потолка, квартирка по своей планировке мало чем отличалась от тех хрущоб, в которые чаще всего и закидывала жизнь Дорожкина. Она напоминала увеличенный до размеров карьерного самосвала «горбатый запорожец». Но то, что в маленькой квартирке казалось штрихом безысходности, здесь отзывалось оттенком равнодушия. Пол был деревянным, крашеным. Стены покрывали дешевые тонкие обои. Потолок когда-то был побелен, но почти уже забыл об этом. При этом в квартире было чисто. На полу лежали связанные из тряпья деревенские половички, в проходной комнате стоял стол, на котором выстроилась в ряды и стопки вымытая после поминок посуда. Там же лежал листок. Дорожкин подошел к окну, сдвинул в сторону простенькие шторы, прочитал аккуратные строчки.