— Крестах… — эхом повторил Гильермо. — Невозможно. Богохульно…

— Я видел целые вереницы таких крестов. И скелеты на них. Запрещено убирать, в назидание.

— Это… здесь?

— Нет, это в Африке.

Гильермо сжал кулаки, быстро развернулся к Хольгу.

— Как ты можешь?! — бросил монах прямо в лицо фюреру. — Как ты можешь говорить об этом всем так, будто…

Доминиканец запнулся, но выразить всю глубину чувств смог только цитатой:

— Ты ни холоден, ни горяч, если бы ты был холоден, или горяч!

— Иоанн Богослов, — хмыкнул фюрер. — Я читал его в школе, на уроках закона божьего. Да, поп, я теперь не холодный и не горячий…

— Что тебя сломало? — Гильермо говорил так, словно горло ему стиснула невидимая рука. — Почему ты стал… таким?

Хольг молчал долго. Сначала Боскэ думал, что фюрер его снова изобьет и почти ждал этого. Что угодно, лишь бы сбросить морок безысходности. Но фюрер, казалось, даже не смотрел в сторону доминиканца. И заговорил в тот момент, когда Боскэ уже решил, что ничего не будет.

— У меня были две сестры, поп. И много долгов. Чтобы их погасить, я заключил контракт… с теми… в общем, с людьми, которых лучше обходить стороной. Я расплатился с одними долгами, но оказался должен снова. Контракт был составлен по новой, «лионской» системе и допускал перенос обязательств должника на его родственников. Но получилось так, что я… пропал. На несколько месяцев. Когда деньги перестали поступать на счет, взыскание было предъявлено, а затем исполнено.

Гильермо перекрестился.

— О, нет, — развеял его жуткие фантазии Хольг. — Ничего ужасного, мы же не в дикарском обществе. Белые стоят выше разных ниггеров, их не рекомендуется заковывать в цепи и продавать в бордели совсем уж явно. Довольно простая работа домашней прислугой на Дальнем Востоке. Картельное производство, золотые и платиновые россыпи. А потом…

Фюрер еще немного помолчал.

— А потом случился бунт. Работники требовали повысить жалование на пару рублей. Вместо подавления администрация устроила полное уничтожение. Наемники залили все ипритом и взорвали даже собачьи будки. Несогласование вышло… прислугу должны были вывезти, но опоздали, а криги начали операцию раньше запланированного. Накрыло всех. Когда я вернулся… к людям и цивилизации, то остался один.

Гильермо посмотрел в лицо фюреру. Он ожидал увидеть хоть что-то, хотя бы тень слез. Однако лицо Олега не выражало ничего, глаза его были сухи и безразличны, как стеклянные шарики, что вставляют чучелам. Только усталость.

— Потом пошел слух… Что концерн Престейнов был в доле с местными, но через суд потерял свою часть производства. Престейн должен был отдать все активы по разработке россыпей.

— Провокация, — сначала выдохнул Боскэ, а затем уже подумал над сказанным.

— Именно. Против Престейна выступили великие князья, они хотели получать доходы с россыпей единолично. Но американец решил показать, что кидать его обходится дороже, чем договариваться. И он просто обесценил передаваемые активы. Штрейки устроили волнения, а наемники под предлогом подавления восстания… стерли все в отравленную пыль. Работники пошли по графе сопутствующего ущерба. Они вообще никому не были нужны, требовалось уничтожить лишь дорогое оборудование и дороги. Так говорили…

Хольг скрестил руки на груди, посмотрел на закат. Багровое пламя сжалось в узкую полосу, перечеркнуло небо чуть выше темного горизонта.

— Вот такая она, настоящая жизнь, ваше святейшество, — саркастически сообщил фюрер. — В ней нет смысла быть ни холодным, ни горячим. Это все равно всем безразлично. Даже богу.

— Ты… вы неправы, — сказал доминиканец, прижимая обе руки к груди, там, где под грязной пропотевшей одеждой висел на простой бечевке деревянный крест.

— Я прав. Богу нет до нас дела. Если он и есть, то где же его всемогущая рука? — Олег испытующе посмотрел прямо в глаза Боскэ, и под его взглядом Гильермо склонил голову.

— В чем заключался божий промысел, когда умерли мои девчонки?

Доминиканец сглотнул. У него имелся ответ на этот вопрос. Несчастный контрабандист был не первым и не последним человеком, который вопрошал — если Бог существует, откуда в мире столько зла? Но… Одно дело, читать Книгу, в которой давным-давно написано все, чтобы провести человека по дороге мирских страданий к блаженству единения с Богом. И совсем другое — рассказывать о Божьем Промысле тому, кого жизнь бездумно и равнодушно переехала, как дворнягу колесом.

— У меня нет ответа, — вымолвил Гильермо. — Нет ответа, который вы приняли бы… Олег.

Фюрер чуть изменился в лице, затем вспомнил, что его имя называл Торрес. Надо же, у попа хорошая память.

— У меня есть только вера, — печально качнул головой доминиканец. — И я думаю, вы не захотите разделить ее со мной.

— Нет. Не захочу. Я верю в то, что завтра мы должны прибыть в Дашур. И если враги нас найдут, остановит их не вера, а наше оружие. Если повезет. А если не повезет… Всем плевать. Таков настоящий мир.

— Возможно… — голос Гильермо прошелестел, словно лист на ветру, так тихо, что Хольг сначала не расслышал и собрался было вернуться к грузовику.

— Возможно, — повторил доминиканец, и голос его окреп.

Хольг подождал развития речи, но монах лишь молча опустился на колени, молитвенно сложив пальцы с обломанными ногтями.

За спиной скрипели мелкие камни под ногами уходящего фюрера. Гильермо плотно зажмурился, крепче стиснул замерзшие руки. Крест на груди казался теплым.

— Всемогущий Боже, услышь наши молитвы, возносимые с верой в Воскресшего Твоего Сына, и укрепи нашу надежду на то, что вместе с усопшими рабами Твоим и все мы удостоимся воскресения. Через Господа нашего Иисуса Христа, Твоего Сына, который с Тобою живёт и царствует в единстве Святого Духа, Бог во веки веков. Упокой с миром сестер Олега. Аминь.

Гильермо открыл глаза и посмотрел на темное небо, где зажигались первые звезды. Их было мало — все еще мешал дым «Подвала» — робкий серебряный свет едва мерцал в небесной тьме. И доминиканцу представилось, что так, должно быть, видят земной мир ангелы. Искры надежды во тьме безнадежной жестокости.

— Господь Всемогущий, я верю в Тебя и твой промысел. Ты превращаешь негодяя в праведника, что ведет меня долиной смертной тени. Ты отводишь взгляд себялюбивых и тиранов из злых людей. Господи, ужель это урок, что я должен усвоить? Это стезя правды, с которой я не должен свернуть? Дай мне знак, прошу!

Небо молчало. И Гильермо понял, что ответ ему придется найти в собственной душе и вере.

Никто не узнал этой подробности, но кардинал-вице-канцлер Морхауз и кригсмейстер Ицхак Риман получили известия о ганзе в один час, за несколько минут до полуночи. И отреагировали почти одинаково, с кажущимся ледяным спокойствием. Морхауз поднял телефонную трубку, вызывая фра Винченцо, который окончательно переселился в секретариат кардинала. Риман постучал по флажку внутренней сигнализации станции, призывая порученца. Оба — кардинал и убийца — отчетливо понимали, что жребий брошен.

Спустя четверть часа из Неаполя взлетел гидросамолет Seversky «Super Clipper», с ударной группой палатинцев полковника Витторио Джани.

Путь Римана оказался сложнее. Кригскнехт вылетел на самом быстром самолете, который смог зафрахтовать, с двумя дозаправками. Ицхак отправился налегке, только с личным оружием и полевой сумкой, полной наличных денег — расплачиваться на месте с наемниками, которых собрал из больничного павильона Фрэнк Беркли.

В предрассветный час, когда оба самолета уже давно были в воздухе, ганза и Гильермо завели грузовик, еще не зная, что время их бегства закончилось, и последние песчинки осыпаются, отмеряя судьбу каждого.

— Ты просишь меня быстро найти тех ян гуйцзы…

Китаец с длиннющими вислыми усами и еще более длинной бородой печально поник головой, сделал грустную паузу. Риман терпеливо молчал. За его спиной переминались два шкафообразных кригскнехта в широких плащах, подбитых гибкими защитными пластинами.