— Что ползешь, быстрее давай, — раздался от ворот хриплый голос.

Дорожкин похолодел. Четверо у ворот могли бы напоминать московских бомжей, которые нет-нет да попадались на глаза всякому, кто иногда бывал на вокзалах или, к примеру, спускался в переходы под московскими площадями, но эти четверо были не просто грязными и запущенными. Они были лежалыми. Всех четверых с одной стороны покрывала пыль и прилипшие листья, а с другой пятна сырости и как будто даже комья земли. И лица их, опухшие, заросшие щетиной, с просинью, тоже были лежалыми, перекашиваясь на одну сторону. Дорожкин невольно втянул воздух, но запаха мертвечины не почувствовал, и здесь пахло мятой.

— Чай с мятой — никогда больше, — пробормотал Дорожкин, когда ворота заскрипели, створки пошли внутрь, подгребая ворох листвы, и мужики остановились по сторонам от входа.

— Шелести шустрее, — протянул серую руку с зелеными ногтями самый высокий из четверых и, подцепив купюры, довольно засопел, крикнул: — Ну что ты там, резвей подавай свою шалаву, Сергунчик!

Дорожкин оглянулся, увидел сына гробовщика, который вынуждал пятиться лошадь, заводя телегу в ворота, увидел стоявшую на полпути между церковью и воротами Женю, и поплевывающих семечки еще двоих отпрысков гробовщика, и отца Василия, все так же накладывающего крестные знамения из-за ограды храма, и мужика, который шел теперь в сторону кладбища или в сторону Жени, и посторонился. Телега до половины вошла в арку, двое из мужиков неожиданно резво залезли на ее борта, двинули гроб, еще двое его подхватили, подняли на плечи, и вот уже четверка довольно бодро зашагала в глубь кладбища, куда уходила усыпанная листьями аллея.

— За мертвяка по две тысячи на нос берут, — пробурчал кудрявый, выводя лошадь из арки. — С трупаком дешевле выходит, но их мало бывает. Помогите ворота закрыть.

— Это тоже мертвяки? — спросил Дорожкин.

— Они самые, — кивнул кудрявый. — Но это отбросы, считай. Так-то там и нормальные есть, от человека не во всякий раз и отличишь. Эй! А ну хорош! Кончай дурью маяться!

Двое младших из ритуального семейства выдернули из-за поясов рогатки и принялись обстреливать удаляющуюся процессию. Наверное, один из выстрелов достиг цели, потому что тот из лежалых, что шел сзади, на ходу поднял руку и погрозил кулаком.

— Они только днем за воротами, — объяснил кудрявый, — а ночью могут по всему городу разгуливать. Эти придурки по ним из рогаток стреляют, а потом ночами ими обстрелянные в двери стучатся. Понятно, что безобидные, а все равно не по себе.

— Зачем им деньги? — спросил Дорожкин. — Разве мертвяки едят?

— Едят, наверное, — пожал плечами кудрявый, запрыгивая на телегу. — Я почем знаю? Но ночами некоторые торговцы на Конармии павильончики открывают. Говорят, водка хорошо идет, вино молдавское. Ну и прочая ерунда. Можно просроченный товар сбывать. Только цены гнуть не надо, а то осерчают, нахулиганят, а с них какой спрос?

Кудрявый встал в телеге на ноги, залихватски свистнул, вдарил поводьями по спине лошадке, но секундами раньше там же оказались и двое его младших, и лошадка побежала, застучала копытами, унося веселую компанию от кладбища к близкому дому.

Дорожкин посмотрел на Женю. Она стояла на том же месте, притопывая от холода. Священник ушел. Мужик остановился на полпути. Дорожкин даже мог разобрать его лицо.

— Спасибо вам, — крикнула она Дорожкину.

— А показать квартиру Колывановой? — спросил он, шагнув в ее сторону.

— Не сегодня. — Она помотала головой, посмотрела на замершего мужика и, хотя Дорожкину осталось пройти до нее каких-то пятьдесят шагов, вдруг стала удаляться, уменьшаться, исчезать, как будто там, где она только что стояла, образовалась гигантская прозрачная труба, и Женю Попову понесло вдаль, засосало, потащило стремительным прозрачным эскалатором, пока она не уменьшилась до точки и не исчезла вовсе. Сказала она «пока» или ему показалось?

— Перебор, — прошептал Дорожкин, смахнул с головы колпак капюшона и, если бы вокруг была не мерзлая пыль, а снег, разбежался бы и ткнулся головой в сугроб. — Перебор.

Мужик, который стоял на дороге, развернулся и быстрым шагом пошел прочь. Где-то в отдалении послышалась музыка. Дорожкин прислушался. Из дверей храма доносилось все то же:

— Нет, есть и еще один вариант. — Мещерский прихлебывал борщ, подмигивал хозяйке «Норд-веста» и вышептывал Дорожкину идеи одну невероятнее другой. — Это не кома, потому что в коме одновременно двое не могут лежать. Это дурдом.

— Ага, — вяло соглашался Дорожкин.

Вчера Женя так и пропала, не оказалось ее и дома, поэтому настроение у него было не очень, не помог даже утренний бассейн и пара свежих кровоподтеков на физиономии Ромашкина; тем более что до обеда ему пришлось усмирять на улице Андрия Бульбы упившегося самогоном мужичка, который отчего-то решил, что пространство его жизни ограничено личным забором и этот самый забор сужается вокруг него кольцом. Мужик разносил забор топором, дети мужика визжали, жена рыдала в голос, а Дорожкин, которого привез на место происшествия Кашин, не знал, что ему делать, пока взбеленившийся селянин не попытался зарубить собственную жену. Дорожкин нырнул под топор, принял довольно ощутимый удар топорищем по плечу и приложил мужика коленом в живот, заполучив персонального врага в лице рассвирепевшей жены обезвреженного безумца. Так или иначе, мужик был связан, жена утихомирена, хотя Кашин, позевывая, предлагал пристрелить обоих, а Дорожкин увеличил сомнительную славу специалиста по дракам и сварам на еще одну бессмысленную историю. Вдобавок ко всему прочему, отправившись пообедать в «Норд-вест», он столкнулся на входе с Мещерским да еще ввязался с ним в бестолковую беседу.

— Дурдом, — повторил Мещерский. — Или ты думаешь, что все это происходит на самом деле? Маша тут задержалась на работе, взяла себе еще несколько часов в ремеслухе, так знаешь, что она рассказала? Говорит, что ночами по улицам города бродят мертвецы и всякая прочая нечисть!

— Так ты бы встретил ее, заодно и проверил, — посоветовал Мещерскому Дорожкин.

— Я проверял, — еще активнее начал шипеть Мещерский. — На следующий же день. Не могу тебе описать, что я увидел, но, отойдя от дома на десять шагов, я оказался в собственной квартире уже через десять секунд. Пятый этаж, между прочим. У меня чуть живот не оторвался, пока я по лестнице взлетал. Ты знаешь, что за уроды работают дворниками?

— У вас где квартира-то? — поинтересовался Дорожкин, глядя в собственную тарелку без всякого аппетита.

— Второй дом на Ленина, — промокнул салфеткой вспотевший лоб Мещерский. — Квартирка угловая, но теплая. В спальне два окна. Одно на улицу Ленина выходит, а второе на промзону. Я иной раз смотрю в окно, никак понять не могу, что они там делают? Людей — никого. Словно вымерли.

— Может, и вымерли, — пробормотал Дорожкин и вспомнил мужиков у ворот кладбища. — Дворники, наверное, маленькие горбуны с пузами, оплывшими страшными рожами и огромными глазищами?

— Маленькие, да, — недовольно пробурчал Мещерский. — Ты что, думаешь, что я их еще и рассматривал?

— Тебя разве не предупреждал Адольфыч, что тут у них что-то вроде заповедника? — спросил Дорожкин.

— Предупреждал, — неохотно ответил Мещерский. — Ну не до такой же степени? Так-то смотришь — обычные люди вокруг. Разве только не смеются. Понимаешь, да, улыбаются, хохочут даже, но никогда не смеются. Я у тебя вот еще что хотел спросить, только ты не подумай чего…

— Ты о чем? — отодвинул тарелку Дорожкин.

— Машка никогда ничем не болела?

Мещерский смотрел не в глаза Дорожкину, а на его подбородок, но в его взгляде все равно чувствовался испуг.

— Нет, — ответил Дорожкин после паузы. — Как все женщины, впрочем. Хотя она не делилась со мной особенно, не получилось же у нас ничего.