Один из кошельков порадовал толстой пачкой купюр — видно, его бывший хозяин пришел на каток праздновать получку. Так что улов в сумме получился неплохой.

— Дамы и господа, Тьен Реми, — с ухмылкой поглядывая со стороны на развлекающихся мещан, негромко представился юноша, — первый в мире вор на льду.

Рассовал по карманам деньги и снова вклинился в пеструю толпу.

По дороге домой Софи молчала. За время самостоятельной жизни подчинив все вокруг себя строгим правилам и планам, она всякий раз терялась, когда события принимали неожиданный оборот. Сегодня же неожиданностей было больше чем достаточно, и если коньки без сомнений можно было отнести к приятным, то все остальное — едва ли.

Когда как ни в чем не бывало проскочили памятный проулок, и Тьен у желоба даже не обернулся, девочка поняла, что дело серьезное. А если не вмешаться, может стать еще серьезнее.

Она собиралась нагреть воды и выкупать перед сном Люка, но теперь решила отложить это на другой день. Переодела малыша, напоила теплым молоком и уложила в кровать. Вволю наигравшись на площади, братишка тут же уснул, и Софи, собравшись с духом, постучала в комнату постояльца.

— Входи, — незамедлительно отозвался тот.

Она переступила порог и остановилась, опустив глаза. Парень полулежал на кровати, откинувшись на подушки, одна рука за головой, во второй — раскрытая книга, а из одежды на квартиранте — только серые фланелевые кальсоны.

— Что-то хотела? — поинтересовался он, присаживаясь и откладывая книгу.

Отсутствие одежды его, похоже, ничуть не смущало, и Софи подумала, что и ей стесняться не стоит. Статуи в Центральном парке так и вовсе голые, а там, между прочим, дети гуляют.

— Я спросить, — по-прежнему стараясь не глядеть на жильца, начала она. — Ты же завтра с нами на каток не пойдешь?

— Почему? Если другого занятия не найду, могу и сходить.

— Лучше не надо, — робко попросила девочка.

— С чего бы это? — удивился Тьен. Подался вперед, и, мельком скользнув взглядом по жилистой фигуре, Софи отметила, что от недавней раны осталось лишь едва заметное белое пятнышко.

Но не это, при всей странности, волновало ее сейчас.

— Анна хорошая, — выпалила она, стиснув кулаки.

— И хорошенькая, — усмехнулся парень. — И что с того?

— А то, что не нужно тебе за ней… за ней…

— Ухлестывать? Волочиться? — услужливо подсказал постоялец уличные словечки взамен того, приличного, которое она забыла.

— Ничего не нужно, — заявила Софи. — Ты ей не пара.

— О, как! — Постоялец ощерился так, что стало видно дырку между зубов. — Вроде того, что Анна хорошая, а я — нет?

— Ты — вор, — напомнила она спокойно. — Сам сказал.

— У твоей Анны я, положим, ничего не украл. Как и у тебя.

— Зато у других…

Девочка запнулась: взгляд остановился на разложенных на столе, прямо под лампой, деньгах. Банкноты, монеты — серебро и медяки.

— Так много, — вырвалось само собой.

— Угу, — мрачно кивнул парень. — Наворовал вот. За комнату, за уголь, за продукты. Малому на железную дорогу, тебе на коньки.

— Разве я о чем-то просила? — взвилась она. — Да я хоть сейчас все верну!

— Вернешь, а как же. — Поднявшись с кровати, он двинулся прямо на нее и остановился на расстоянии вытянутой руки. — Паровоз, коньки… А то, что наела за эти дни, как отдавать думаешь? — В хриплом голосе отчетливо слышалась злость. — Филей что ли с задницы срежешь? Там, гляжу, наросло-то уже мясцо.

Он потянулся к ней, словно и впрямь хотел ухватить пятерней за означенное место, и девочка испуганно попятилась.

— Молчала бы уже, праведница касторовая!

От страха и обиды в горле встал колючий ком, а глаза защипало. Но, как выяснилось, не только ей было обидно.

— Я к ним со всей душой, а меня взамен жизни учат, — раздосадовано процедил Тьен сквозь зубы. — Я этой жизни побольше твоего, мелкая, видел. Сам поучить могу. А наука простая: что возьмешь, то твое. Иначе никак.

— Но я ведь живу, — тихо пискнула Софи.

Она не ждала, что ее услышат, и вздрогнула, когда парень с жесткой усмешкой переспросил в ответ:

— По-твоему, это жизнь? Сама созналась, как надоело медяки считать, как погулять хочется, шмотья, цацек, жрать от пуза, а теперь говоришь, что живешь? Видал я таких живунов. По гудку на фабрику у станков горбатиться, или в порт — баржи разгружать. Вечером — или в кабак, надраться, или домой — пожрать, накатить, на бабу влезть, если есть та баба, и дрыхнуть до утра. А с утра все по новой. Нетушки, мне такой жизни не надо. А ты, раз хочешь, живи. Кто мешает-то?

Он никогда не говорил с ней так резко, словно специально подбирая грубые слова, и Софи, не выдержав, расплакалась, уже не от страха, а от жалости. Себя жалела, Люка. Тьена — тоже. Стояла, понурившись, а по щекам неудержимо катились слезы. И ведь не в «шмотье» дело, не в «цацках», не про то она тогда говорила. А про то, чтобы, действительно, жить. По-настоящему, как вот Анна с Амелией живут. Чтобы на каток ходить, книжки читать. Чтобы розы, когда зацветут, не на набережную нести, а самой в саду любоваться, или срезать, в вазу поставить, веточками зелеными украсить, и в комнату к себе…

— Ревешь что ли? — Голос парня из злого стал растерянным. — Ты это брось. Слышишь, мелкая? Софи, ну не надо. Вот, дурочка.

Последнее слово, хоть само по себе и обидное, прозвучало почти ласково.

— И я дурак. — Он обнял ее, прижал к себе так крепко, что в спине что-то хрустнуло, а нос ткнулся в покрытую редкими темными волосками грудь. Стало щекотно и тепло. — Не слушай меня, ладно? Не бери в голову. Конечно, у тебя все по-другому будет. Уже по-другому: у тебя брат есть, дом… Только я, извини, уж по-своему, как умею. А ты в это не лезь.

— Хорошо, — согласилась девочка.

— И ходить я буду куда хочу и с кем хочу, — продолжил он твердо, вспомнив, зачем она пришла.

Софи горько вздохнула.

— Мне кататься понравилось, — признался парень. — В слободе катков не было. Пацаны, правда, на речку бегали, когда замерзнет, но я с ними не ходил.

Он разжал объятья, девочка отступила на шаг и, отвернувшись, утерла рукавом щеки.

— А куда ходил? — спросила она.

— На ярмарку иногда. Или в…

— Куда? — Заинтересованно обернулась Софи, когда он резко умолк, и тут же сконфуженно потупилась, подумав, что, может быть, ей вовсе не нужно знать, где коротал когда-то время юный вор.

— В галерею, — брякнул он, и теперь уже сам отвернулся. — Или в литературную кофейню.

— Куда? — Раньше Софи не думала, что глаза и в самом деле могут на лоб полезть.

— Чай там вкусный и кренделя дешевые, — обрубил парень.

— А в галерее?

— Девки голые на картинах. Тебе спать не пора?

— Доброй ночи, — поняла намек девочка. Развернулась к двери и вздохнула негромко: — А я в галерее никогда не была.

— Побываешь еще. Доброй ночи.

На каток следующим вечером он все же не пошел. Не из-за Софи и ее нравоучений — настроения не было. Как-то опостылело все враз, кошки на душе не только скреблись, но еще, кажись, и нагадили изрядно, и если бы по нужде не вставал, так, наверное, весь день из постели не вылезал бы.

Мелкая сунулась после работы узнать, почему не обедал, — соврал, что в город ходил, там и наелся. Говорить не хотелось, но переборол себя и разъяснил ей про Виктора, про Галор, про зуб да про инженера, чтобы лишнего подружкам не сболтнула. Вроде запомнила. Кривилась, правда, на эту брехню, но как узнала, что он дома останется, обрадовалась, схватила малого, коньки и ускакала, только дверь входная хлопнула.

Когда вернулась, снова заглянула, но вор притворился, будто спит.

А еще через день оба уже никуда не ходили, новый год праздновали.

Ну как праздновали — Тьен вина бутылку купил, Софи ужин приготовила. Перед тем вроде как дерево святочное сделала: ветку где-то сломила красивую, от коры и сухих листьев очистила, воткнула в горшок с землей, обвязала ленточками и конфеты в ярких обертках развесила. Конфеты он еще на прошлой неделе покупал. Думал, съели уже все, а она, видно, специально припрятала. Но ничего так, хорошо получилось, и впрямь на дерево похоже. У него и такого никогда не было. Прошлый год Шут позвал к ним с Манон встречать, так лансова подружка герани куст нарядила — тоже красиво было. А у богатеев, он читал, настоящие деревца, только маленькие совсем. Карликовые. Их специально так растят, некоторые, если не врут, лет по сто. Садят семечко, самое мелкое, и над побегом измываются: воды не доливают, света не дают, ветки обрезают и проволокой крутят. И выходит такой себе клен или сосенка всего в фут высотой, а в остальном, как положено, — ствол, корень, листики-иголочки. Кому-то радость, а дерево… Кто ж его спрашивает?