— Там много преподавателей, — пожала плечами Шепелева. — Ее группу вел Адольфыч.

— Мэр? — удивился Дорожкин. — И чему же он их учил?

— Чему учил — не скажу, — она поджала губы, — а предмет назывался «начала постижения и анализа». Она сдала с отличием. Но поступать сразу в те вузы, в которые наша администрация детей направляет, отказалась. Уехала. Помоталась. Замуж сходила. Хлебнула без мамки и вернулась. Сидела в прачечной, готовилась к поступлению в институт. В какой — не говорила…

— И пропала… — задумался Дорожкин. — А через день к вам пришел Шепелев. Он говорил с вами?

— Говорил? — удивилась Козлова. — Он не из тех, кто говорит. Если бы я не закрывалась… умерла бы от страха. Он мог только приказывать или убивать. Это я точно говорю, и если его и в самом деле кто-то убил, то этот «кто-то» — великий человек. Если не еще больший негодяй. И это я еще видела Шепелева только человеком…

— Так он не был человеком? — уточнил Дорожкин.

— Тут все человеки, — пожала плечами Козлова. — Или почти все человеки, а те, кто не человеки, все равно под человека рядятся. Мать его человек, отец его человек, значит, и он человек.

— А кто его отец? — спросил Дорожкин.

— Не знаю, — опустила глаза Козлова. — Но когда Шепелева ворожила на сына, она на плечи родителей человеческие знаки клала. А там-то…

— Значит, — Дорожкин старался быть спокойным, — Шепелев приходил к вам, но он не из тех, кто говорит. И что же тогда он у вас делал?

— Ничего. — Козлова побледнела. — Осматривал комнату дочери.

— А потом? — напрягся Дорожкин.

— Ничего, — пожала плечами, задрожала Козлова. — Выставил вперед кулак, сжал что-то в нем и пошел. Там и остался.

Дорожкин проснулся без пяти минут семь, открыл глаза, с некоторым смятением посмотрел на потолок собственной спальни, словно тот должен был растаять и смениться ноябрьским небом, затем прибил кулаком не успевший начать трезвонить будильник, а через пятнадцать минут уже рассекал уверенными гребками пахнущую хлоркой воду бассейна. Еще чуть позже, выбравшись из воды, он посетовал врачихе, что она-то уж с внешностью матерой ведьмы в любом случае могла бы заменить хлорку каким-нибудь колдовством, и, заполучив в спину парочку не слишком доброжелательных наговоров и еще менее доброжелательных реплик, побежал к дому. Погода обещала быть сухой и безветренной, небо ясным, так что прогулке или даже маленькому путешествию по окрестностям Кузьминска ничего не препятствовало. Дома Дорожкин подхватил все ту же брезентовую сумку, с которой уже не расставался, натянул теплые джинсы, теплые ботинки со шнуровкой, надел куртку, шапку, в общем, все то, что, по его мнению, не позволило бы окоченеть в первые часов десять нахождения на открытом воздухе. В сумку рядом с патронами и папкой поместилась смена сухого белья и носков, а также бутыль воды, не последняя бутыль Реми Мартин, книжка, палка копченой колбасы, полбуханки хлеба, соль, спички, перочинный нож, туалетная бумага и еще что-то, превратив удобную сумку в ее раздутое, тяжелое и неудобное подобие. Набивать так набивать, подумал Дорожкин и затолкал между папкой и книгой ноутбук. Последнее, что он сделал, так это потренировался еще раз в выхватывании пистолета, который занял свое привычное место на широком ремне левее пряжки, и уже в половине девятого утра выскочил из лифта, козырнул сонному Фим Фимычу и зашагал по Яблоневой улице вдоль речки к мосту.

На самом деле утро не казалось слишком уж солнечным. Другой вопрос, что и возможная непогода, и мутное небо, и холодный ветер таились внутри Дорожкина и причиняли ему если не страдания, то неудобства именно изнутри. Снаружи все складывалось самым наилучшим образом. Но ему все еще было тошно от того, что он сотворил позавчера, и страшно от того, что он пережил днем позже.

В тот самый момент, когда Козлова сказала, что Шепелев «там и остался», Дорожкину очень захотелось немедленно отправиться в здание администрации, в которое заходить ему пока не случалось, разыскать Адольфыча и объявить ему, что он слагает с себя полномочия младшего инспектора, отказывается от квартиры, от зарплаты, сдает оружие и просит его отпустить на все четыре стороны. Кто его знает, возможно, он так бы и поступил, если бы не написанное на его запястье имя. В отличие от всех его собеседников, которые страдали удивительной амнезией по одному и тому же поводу, Дорожкин ни на секунду не забывал о том, что существует девушка по имени Женя Попова. Нельзя сказать, чтобы он сходил по ней с ума или представлял ее в каких-то фантазиях. Нет. Ничего этого не было. Он просто дышал ею. Дышал, хотя и видел ее всего дважды, и перекинулся с ней только несколькими словами, и всего лишь ощутил ее прикосновение к собственному локтю через одежду…

— То есть? — спросил вчера Дорожкин Козлову за несколько минут до одного из самых страшных испытаний в собственной жизни. — Вы хотите сказать, что он вошел в комнату вашей дочери и там остался?

— Да. — Женщина отвечала безучастно, словно думала о чем-то другом.

— А ваша дочь… — начал Дорожкин.

— Возможно, и она там, — кивнула женщина. — Хотя я не уверена. Когда она пропала, ее не было дома. Но может быть, она там.

— В комнате? — переспросил Дорожкин.

— Там, — неопределенно махнула она рукой.

— И вы не осматривали ее комнату? — спросил Дорожкин.

— Нет, я не смогла, — прошептала Козлова.

— Подождите… — В представленной женщиной версии событий что-то явно не сходилось. — Допустим, что вы не могли войти в комнату дочери. Ну по каким-то причинам. — Дорожкин недоуменно почесал запястье. — Допустим, в комнату вашей дочери зашел Шепелев, который… по убеждению его матери и некоторых других источников, — Дорожкин вспомнил справку из картотеки, — уже мертв.

— Точно так, — еще тише прошептала Козлова.

— Но почему вы думаете, что он все еще там? — не понял Дорожкин. — Он мог выйти через окно или…

— Мы на первом этаже, — продолжила шептать Козлова. — С улицы не слишком заметно, но внутри окно перегорожено решеткой. Алена побаивалась ночного города. Решетка не открывается. И подвала под нашим домом нет. Тут до вас спрашивали, мог ли он взломать полы…

— Кто спрашивал? — напрягся Дорожкин.

— Маргарита, — объяснила Козлова. — Она искала Шепелева, когда приходила ко мне в первый раз. Но не нашла.

— Надеюсь, она заходила в комнату? — спросил Дорожкин.

— Заходила, — кивнула Козлова.

— И не нашла никого? — Разговор все больше превращался в бессмыслицу.

— Не нашла. — Козлова была готова разрыдаться. — Три дня искала и никого не нашла.

— Три дня? — не понял Дорожкин.

— Три дня, — закивала, стряхивая на пол наконец покатившиеся слезы, Козлова. — Я уж не думала, что дождусь ее обратно. Она оттуда такая страшная вышла, прямо как Шепелев, страшная. Но не глазами, не лицом. Одежда вся изодрана…

— Почему вы мне и об этом не рассказали? — нахмурился Дорожкин.

— Молчать приказала, — испуганно прижала ладонь к губам Козлова. — Запечатала накрепко. Она ведь пострашнее Шепелева будет. Вы бы не зашли ко мне — я бы так и не выговорила о ней. Ничего бы не рассказала больше. И о комнате тоже.

— Пойдемте, — поднялся Дорожкин. — Что зря болтать?

— Она еще тут недавно была, — прошептала, поднимаясь, Козлова.

— Маргарита?

— Да. Сказала, что вы придете, так чтобы я вас в комнату не пускала. И еще сказала, что если вы все равно полезете туда, а вы, мол, полезете, скорее всего, то чтобы я привязала вам за пояс веревку, а другой ее конец за батарею. Я купила веревку-то. И за батарею привязала. Да. Большая бухта, сто метров. Еле дотащила. Но она сказала, если вы больше чем на двадцать метров уйдете или пробудете там больше десяти минут, чтобы я вас вытаскивала. Вы вроде бы не очень большой, должно получиться.

— Я что, в колодец буду спускаться? — не понял Дорожкин. — Какие двадцать метров?