— И это знаешь, — качнулась с носок на пятки старуха. — И что же мне теперь с тобой делать? Опять плетьми учить?

— Не надо плетьми, — захныкал мужичок. — Больно злые у тебя плети, матушка.

— Уж какие есть, — развела руками старуха. — Ладно, я, конечно, понимаю, что ты, Никодимыч, не от озорства, а от лени корову вымаргивал. Мог бы и ножками до моей калитки добежать, не отказала бы. А теперь не обессудь. Хотя…

— Что замыслила-то, матушка? — заныл мужичок, раскинул в стороны руки и ноги, замер посреди размазанного в жижу лепеха.

— Кручину свою отдай, Никодимыч, — процедила сквозь зубы Марфа. — Не всю, конечно, а на три щелчка.

— Да ты ополоумела, матушка, — заскулил Никодимыч. — С корнем кочку мою выдрать хочешь?

— Да что мне твоя кочка? — хмыкнула старуха. — Скажи еще, что я на корешок твой покусилась. Или, думаешь, мне до твоей кручины надобность есть? Вот, пареньку хочу подсобить, опять же на три щелчка только, у тебя и мозоль с трех щелчков не вырастет.

— Не дам, — заверещал Никодимыч. — Адольфыч узнает — не пожалует. А его плети горячей твоих будут.

— Не будешь болтать — не узнает, — повысила голос старуха. — А плетьми с Адольфычем мериться я и не собиралась. И его плети, и мои в зачет пойдут. А не хочешь ли закрутки попробовать?

Сказала, прищелкнула да вокруг себя и оборотилась. Завыл тут мужичок да вслед за Марфой и сам закрутился, да не просто закрутился, а обратился волчком, серым комом, юлой на дощатом полу. Даже брызги навоза полетели во все стороны, вот только на старуху да на Дорожкина ни одна не попала.

— Ну как, не надумал? — закричала старуха.

— Нет! — донеслось едва различимое через вой или визг.

— Подождите, — растерянно заговорил Дорожкин. — Зачем вы так?

— А как еще? — подняла брови старуха и начала переплетать пальцы и мять, заламывать их. И такой же треск послышался из вращающегося волчка, пока сквозь истошный, рвущий за сердце крик не донеслось хриплое «Да!».

— Вот и все.

Старуха разжала ладони, волчок, а стало быть, и мужичок-недомерок исчез, а на ладонях у Марфы остались три сухих коробочки мака.

— Зачем же так-то? — потрясенно прошептал Дорожкин, не зная, пойти ли ему немедленно к Фим Фимычу просить бутыль загоруйковки или лучше отправляться пешком куда-нибудь в сторону Москвы, пока и в самом деле не понаехали санитары из ближайшей дурки.

— А ты думаешь, когда сам под раздачу попадешь, тебя не ломать, а по голове гладить будут? — нахмурила лоб старуха. — Или думаешь, что те, кто до тебя был, хорошо кончили? — Голос ее зазвенел металлом. — Вот, держи. Коробки пустые, без семян, да не в том их толк. Если припечет, раздавишь одну. Никодимыч выручит. Он, на самом деле, добрый малый, правда, с хитрецой, но против собственного щелчка не попрет. Понял?

— Понял, — кивнул Дорожкин, пряча коробки мака за пазуху. — То есть нет, конечно, но в общих чертах. Спасибо. А как же дело-то?

— А ты папочку-то открой, — ухмыльнулась старуха.

Дорожкин раскрыл картон и вытаращил глаза; желтый, на ощупь пергаментный, лист был чист.

— Только зря картон не заламывай, — посоветовала старуха и снова двинулась дворами и переходами, — а то будешь один за весь свой отдел вкалывать. Только если зуд в пальцах почувствуешь. Вот и весь совет от меня. Пошли, провожу к выходу.

— Подождите, — заторопился за хозяйкой Дорожкин. — Но вы же еще что-то говорили, что я то ли не так смотрю, то ли не то вижу.

— Видишь ты то, что надо, только не все, — отрезала старуха. — Но с глазными болезнями не ко мне. Это тебе… Всякий сам своего доктора ищет. И ты поищи… доктора…

На этой фразе она собралась уже вытолкать Дорожкина на улицу, на которой сразу образовались и кошки, и собаки, и деревенские дети, но младший инспектор вцепился в ее рукав мертвой хваткой:

— Еще три вопроса. Только три вопроса.

— Ну что тебе еще? — нахмурилась Марфа.

— Этот… ну Никодимыч, он кто? — спросил Дорожкин.

— Банник, — отрезала старуха. — Ну домовой, в общем, но по сути — банник. И хороший банник, кстати. Просто ему не повезло под Адольфыча попасть. Об Адольфыче не спрашивай, это не на мой зубок сплетня.

— Где мне Лизку Уланову увидеть? — сдвинул брови Дорожкин.

— Зачем тебе? — не поняла старуха.

— Вспомнить кое-чего надо, — объяснил Дорожкин.

— Вот уж нашел вспоминалку, — хмыкнула старуха. — Она сама вчерашнего дня своего не помнит… Ну да ладно, нет ее в деревне, по делам она уехала. В Москве, наверное. Ну еще что хотел? Говори.

— А зачем вы в ванной-то? — собрался с духом Дорожкин. — В ванной-то вы зачем? И так спать не могу, то шорохи какие, то стуки, еще и вы в ванной. Что ищете-то?

— Да уж не тебя, сорванец, — вдруг наполнила глаза болью Марфа и ударила в грудь, вытолкнула Дорожкина со двора.

День пролетел как один час, куда только время подевалось. Уже в сумерках Дорожкин добрел до моста, перебрался на свою сторону, не слыша ни плеска, ни нежных голосов между обрывистыми берегами, и увидел, что рама велосипеда по-прежнему заперта на столбе, но ни колес, ни крыльев, ни руля, ни сиденья — ничего на ней нет. И именно это обстоятельство почему-то заставило Дорожкина рассмеяться впервые за целый день.

Дожидался ли Ромашкин младшего инспектора с первого задания с мылом и дезодорантами, Дорожкин так и не узнал, потому как отправился ввиду надвигающихся сумерек не в участок, а домой. Фим Фимыч, который сидел с окуляром в глазу над разобранным на части импортным фотоаппаратом, поднял голову на звон дверного колокольчика, заметил в одной руке у Дорожкина велосипедную раму, удивился, в другой разглядел торчащую из пакета папку, расплылся в улыбке, уронил окуляр, задвинул ящик с запчастями под стойку и выставил на нее парочку граненых стаканчиков.

— Как раз тот случай, — провозгласил он свистящим шепотом, оглянулся и начал свинчивать крышку с китайского термоса. — По чуть-чуть.

— Да уж, в самый раз, — вздохнул Дорожкин.

— Ну с почином? — подмигнул младшему инспектору карлик, когда тот опрокинул стаканчик загоруйковки. — С кем разбирался?

— А это не секретно? — похлопал Дорожкин по папке, подумав, что с загоруйковкой надо завязывать. Тепло теплом, но вместе с ним вдруг пришло ощущение рискованной свободы и ухарства. К счастью, пришло, но телом и духом Дорожкина пока не овладело.

— Еще? — подмигнул Фим Фимыч.

— Не, хватит, — испугался Дорожкин.

— Молодец, — кивнул карлик, спрятал термос, смахнул со стойки стаканчики, выудил из-под нее фотопотроха и снова вставил в глаз окуляр. — Забористая больно в этот раз вышла. А забористая не просто забирает, бывает, что забирает, да не отдает. А насчет секретности что тебе сказать? Секретности, конечно, никакой нет, — протянул он задумчиво, вглядываясь в нутро фотокамеры. — Вот ведь закавыка, ну да ничего, малой кровью обойдемся. Шлейф перетерся, и вся недолга. Но еще проверять придется. Я и говорю, секретности никакой нет, но это ж ведь как старенький «Кэнон». В том, что у него внутри, тоже секрета никакого нет, а вот поди подступись. Я просто насчет того, может, посоветовать что тебе?

— Я у Марфы был, — погладил папку Дорожкин, радуясь, что никакого зуда в его пальцах не чувствуется. — У Шепелевой.

— От это ты задвинул! — восхищенно причмокнул Фим Фимыч. — И не обделался?

— А должен был? — не понял Дорожкин.

— Да как сказать, — пустил в усы усмешку карлик. — Я, конечно, тебе ничего не говорил, но годика так с четыре назад один приятель с архитектурным именем сильное расстройство поимел по ее поводу.

— Вестибюль? — догадался Дорожкин.

— Светла вода в облацех[151], — закатил глаза Фим Фимыч. — Ну и как?

— Ничего так, — пожал плечами Дорожкин. — Поговорили.

— И вопросов никаких нет? — прищурил свободный глаз карлик.