Так было с самого первого боя, в котором ему довелось участвовать, — перед самим действием и в первые мгновения непосредственно боя Уильяма охватывали паника и ужас, мысли превращались в скопище испуганных овец. В эти секунды лейтенант не смог бы даже сложить два и два. Но стоило пережить их, стоило окунуться в гущу событий, как жидкий огонь адреналина и азарта напрочь выжигал из тела вялость, а из головы — панику. Дрегер не был безумным милитаристом, но прекрасно понимал многих людей, которые, изведав войну, больше не могли без нее жить. В минуты боя, в мгновения бега по грани между жизнью и смертью хотелось только одного — чтобы война была всегда и чтобы ты всегда был на этой войне. То был самый сильный, самый страшный наркотик — фантастические переживания перед лицом гибели. Острейшее удовольствие, оттого что костлявая старуха промахнулась и под ее разящую косу попал кто-то другой, с противоположной стороны фронта.

— Головы ниже! По укрытиям! Перекличка! — рявкнул во всю глотку Дрегер, чувствуя, как боевое безумие вышибает из головы последние капли страха — никаких колебаний, никаких сомнений, только вперед, навстречу чужой смерти и своей победе! И, вторя ему, с другой стороны сдающего назад «рвотодава» отозвался крик Боцмана, повторяющего слова команды.

В блиндаже царила полутьма. Электричество отключилось при первых же разрывах, пришлось зажечь свечи. Теперь с десяток желтых оплывающих столбиков освещали блиндаж колеблющимися язычками огня. Лейтенант с ненавистью ощутил знакомый сальный запах.

Дощатый потолок дрожал, как живой, с него непрерывно осыпался песок, пыль и какой-то мелкий мусор. Все это повисало в спертом воздухе плотными клубами, из разных углов укрытия постоянно слышалось чихание и кашель. Люди ходили, неосознанно склоняя головы и поднимая плечи, словно это могло защитить их.

Здесь, под метровым настилом из стали, щебня и бетона, отдельные разрывы не различались, артиллерийская канонада Антанты сливалась в один мерный рокот, от него пол ходил ходуном, а стены дрожали, словно сделанные из студня. Если кто-нибудь садился на самодельную лавку, то дрожь становилась ощутимее, и очень скоро от мелкой вибрации начинали ныть и чесаться зубы. Застигнутый в тылу взвод еще легко отделался при внезапном налете. Хейман поневоле затосковал по старым, солидным бункерам. Конечно, даже они редко защищали от прямого попадания снаряда, а если и защищали, то обваленные ходы превращали блиндаж в склеп. Но все же чувствовать над головой двадцать и более метров земли было… легче. Теперь таких уже не строили, от огромных глубоких убежищ перешли к небольшим, на семь-восемь человек. Их укрытие, в котором размещался целый взвод, считалось очень большим.

Потолок вздрогнул особенно сильно, одна из досок не выдержала и треснула, щепки торчали, как зубы сказочной нечисти. Хейману полтора года назад довелось пережить недельную артподготовку Антанты, до сего момента это было самое страшное воспоминание в его не такой уж короткой жизни. Тогда час за часом, день за днем проходили в кромешной тьме, откапывании из-под обломков обшивки блиндажа, вони переполненных отхожих ведер. В ужасе от осознания того, что твою жизнь держит в своей руке кто-то за многие километры отсюда. Кто-то, кто даже не подозревает о твоем существовании, но при этом решает — жить тебе или умереть, вращая маховики наводки на орудии.

Но Фридрих не обманывался, он прекрасно понимал, что сегодняшний день и последующие за ним затмят все предыдущие тяготы и ужасы.

«Труппены» собирались «на работу», так они обычно говорили. Ветераны снарядились споро, с привычной быстротой, новички же более напоминали стадо ягнят. Они суетливо толкались, роняли предметы экипировки. Хейман стиснул зубы в приступе молчаливой нерассуждающей ярости.

«Неделю, ну хотя бы неделю! — злобно подумал он. — Так и не хватило времени!»

Считалось, что подготовить более-менее приличного бойца можно за две недели интенсивных тренировок. Такой, по крайней мере, не убежит с криками ужаса от первого же снаряда и вида мозгов товарища, выбитых этим снарядом. Но взвод не набрал и недели, молодежь едва-едва научилась азам солдатского ремесла. Они вроде бы более-менее сносно держали винтовки и даже не забывали правильный порядок обращения с гранатой, но лейтенант не обманывался — все это до первого выстрела, до первого покойника. Можно бить все нормативы на полигоне, но ничто не может по-настоящему подготовить к первому прикосновению к настоящей войне. Будет стрельба в разные стороны, будут подрывы на собственных гранатах и непременно пара дезертиров, не меньше.

Единственное, что сегодня радовало Хеймана (и одновременно немного пугало), — поведение Кальтнера. После ночного барахтанья в луже юноша словно переломился. Разумеется, у него не прибавилось ни ловкости, ни сноровки, но из взгляда исчезло выражение экзистенциального ужаса. Теперь в глазах Эмилиана отчетливо просвечивала полубезумная и отчаянная решимость. Знать бы еще, на что решился мальчишка, который так и не успел отмыться от грязи (впрочем, как и его командир). То ли героически сложить голову, то ли застрелиться, то ли организовать самострел. Впрочем, последнее от второго не слишком отличалось, на волне эпидемии «быстрых отпусков» трибуналы лютовали без всякого снисхождения.

Рош со вздохом свинчивал со своего «адского мушкета» (так он назвал противотанковую винтовку) дульный тормоз. После долгих колебаний он все-таки решил, что новомодная штука, конечно, по-своему полезна, но в грядущем бою ему понадобится в первую очередь абсолютная точность, а ее набалдашник тормоза пусть и незначительно, но снижал. Стрелок-бронебойщик постоянно ловил на себе взгляды товарищей, которые считали его кем-то вроде ангела-хранителя, призванного спасти их от бронированных исчадий ада. Тогда он невольно опускал глаза, потому что понимал, насколько на самом деле слаб его «мушкет» против танка и как эфемерны надежды друзей.

— Ты рехнулся? — сердито вопросил Густ Альфреда Харнье. Тощий гранатометчик вознамерился захватить с собой драгоценный сундучок, которым достал взвод почти так же, как еженедельные патриотические воззвания кайзера в «солдатском листке».

— Мое, — односложно и угрюмо ответил Харнье. — Не отдам.

— Да что там у тебя? — искренне удивился Пастор. Сундучок не казался особенно тяжелым, но в пехотном бою каждый грамм лишнего веса может стоить жизни. Добровольно навьючивать на себя поклажу мог только законченный идиот, которым Харнье определенно не являлся, несмотря на букет скверных привычек.

Некоторое время тощий эльзасец колебался, балансируя между природной скрытностью и симпатией к здоровяку. Густ единственный никогда не шутил над изувеченным гранатометчиком и не раз прикрывал в бою, рискуя собственной жизнью.

— Потом расскажу, — наконец с большой неохотой ответил он, потирая обрубок уха. — Когда вернемся…

— Тогда надо вернуться, — серьезно сказал Густ, надевая броню. — Помоги.

Радуясь, что неприятный разговор закончился, Альфред помог Пастору подтянуть ремни нагрудника. Густ попрыгал, проверяя, хорошо ли сидит кираса, стальные пластины отозвались глухим бряканьем. С проклятием Пастор топнул ногой — обмотка распустилась и теперь волочилась по грязному полу. Из-за панциря Густ не мог нормально наклониться. Кто-то из соседей молча припал на колено и помог, кропотливо перематывая длинную матерчатую ленту.

Ударило особенно близко и тяжело. С полки упал помятый медный чайник, зазвенев при соприкосновении с полом, как цирковые литавры. Белесая пыль с потолка просыпалась Хейману прямо на макушку, припорашивая волосы искусственной сединой.

— Что т-там?.. — дрожащим голосом спросил один из новобранцев, робко тыча перстом в искривленный потолок, пошедший деревянной волной.

Вопрос настолько поразил своей абсурдностью, что на пару мгновений в блиндаже воцарилась мертвая тишина, прерываемая лишь неустанной работой вражеской артиллерии. А затем взвод дружно рассмеялся, да так громко, что, казалось, мог бы посрамить и «толстую Берту».