Из узкой двери выскочила с чайником невысокая плотная девчушка, похожая на Тюрина как маленькая капля воды на большую. Такие же очки, такие же глаза, такой же серьезный взгляд, только волосы были длинными, усов не наблюдалось, и везде, где у краснодеревщика имелась надежность и основательность, в его дочери очаровывали изящество и женственность.

— Еж это, — объяснил, садясь за стол, Тюрин. — Это мы меж собой ее так. Она, если что не так, и уколоть может. А ты, Танька, приглядись к гостю, приглядись. Твой глаз вернее моего.

— Вы во всякий раз смотрины устраиваете? — смутился от уставившихся на него огромных глаз Дорожкин. — Стар я уже для такого чуда.

— Вы на наше чудо губы-то не раскатывайте, — пустил усмешку в усы Тюрин, насыпая в заварник чай. — Оно само свою жизнь устроит. Ну что скажешь?

— Есть, — прошептала чуть слышно девчонка. — Точно как у Лизки Улановой проблескивает. Но ярче. Много ярче. И как-то странно. Не по-бабски. И горит ровно, не гаснет. Но вполвдоха назад. Если бы Лизку не выглядывала, не увидела бы. Ну и что? Пусть горит. Ничего страшного. Никто ж не увидит. Это даже Фим Фимыч не разглядит. И ребятишки не разглядят. Только мы с тобой.

— Что горит-то? — не понял Дорожкин и снова взъерошил ладонью макушку. — Вы скажите, а то, может, пожарную охрану надо вызывать? Есть пожарка в городке?

— Не поможет она вам, — приподнял крышечку заварника Тюрин. — Да и беды-то особой нет в том, что мы разглядели. От той напасти ни горя ни прибытка. У Лизки-то он рваный, словно обрывок или отблеск какой, его и Фим Фимыч разглядел, ейный довесок в глаза бьет, хотя мало кто его видит, да и то, думаю, недавно появился или прорезался. Тут некоторые считают, что на том ее внешнечество держится, а я Лизку помню, когда над головой у нее ничего не моргало, а она уж молодилась своим талантом. А у вас ровно дышит, но просто так не разглядишь. Давно хоть? Или вы ни сном ни полусонью? Глаз-то у вас хороший. Лизку-то встретите, точно разглядите. А сами себя?

— Да вы о чем хоть? — нахмурился Дорожкин. — Что хоть разглядели-то? Ну видел я Лизку, нимб у нее над головой. Померк, правда, потом, но был. Может, и опять есть. И что?

— Так и у вас, — хмыкнул Тюрин. — Ну чисто сполох какой-то. Не знаю, как уж назвать. Но нос-то особо не задирайте. К святости он никакого отношения не имеет. Так. Аномалия какая-то. Бесполезная, кстати, на мой взгляд.

— У меня нимб? — оторопел Дорожкин и снова начал ощупывать голову.

— Нет, — фыркнула девчушка. — Спиртовка у вас на голове разбилась, сейчас припечет.

— Да вы что? — испуганно вскочил с места Дорожкин. — Откуда? Да я к вам совсем по другому делу. Да я бы увидел. Наверное… Почему нимб?

— Это как же бы вы его разглядели? — не понял Тюрин. — В зеркале? Да вы садитесь, чай заварился. Обсудим все. И дело ваше.

— Не врет ведь? — с интересом заметила девчонка. — И вправду не знал. Хотя не так прост, как Лизка. Есть в нем что-то непонятное, чего даже я разглядеть не могу.

— Ну ты его с Лизкой-то не равняй, — с укоризной покачал головой Тюрин. — Она хоть существо и безобидное, но убогое. Последние года так уж точно. Понятно, что не прост…

— Алле. — Дорожкин поднял телефон, постучал по рычагам. — Господа Тюрины! Я туточки, рядом.

— Да видим мы. — Тюрин протянул руку и коснулся груди Дорожкина. — А ведь точно, что-то есть в нем. Что-то странное. Вот здесь. А ну-ка, Ежик, ладошку положи на спину. Ага. Точно напротив.

Девчушка вскочила с места, шмыгнула к спинке стула, коснулась спины Дорожкина.

— Ну? — напряженно проговорил Дорожкин, боясь шевельнуться. — Там тоже светится?

— Нет, — отчего-то побледнел Тюрин. — А ведь убили вас, господин инспектор. И давно уж. С полгода как. Убили и подтерли за собой. Все ниточки повыдергали. Отчего ж вы не в мертвяках? Можете мне это объяснить?

В воскресенье Дорожкин встал поздно. Просыпаться начал с пяти утра, минутами бессмысленно смотрел в потолок, затем незаметно проваливался в сны, которые забывал немедленно по пробуждении. Снова смотрел в потолок и снова видел какие-то сны. К десяти утра организм, приученный за последний месяц к ежеутреннему плавательному марафону, взбунтовался и выгнал Дорожкина на беговую дорожку. Отмерив себе рубеж в десять километров, он принялся перерабатывать комнатную пустоту в липкий пот, раздумывая о том, что гораздо полезней было бы натянуть спортивный костюм и выпилить те же самые десять километров через Яблоневый мост, по деревне, через главный мост к больнице, спуститься к церквушке по Радонежского и Конармии, миновать кладбище, обогнуть озеро, благо, по словам Ромашкина, имелся какой-то мосток у впадения в него Малой Сестры, да вернуться к дому опять по Яблоневому.

— Или больше десяти выйдет? — пробормотал Дорожкин. — А выйдет больше десяти, — тут же поправился он, — останусь на кладбище. Там мне самое место.

Из зеркала на него смотрел все тот же самый Дорожкин, в меру круглолицый, из тех, кому улыбка идет как красный цвет клубнике. «Тебе бы клоуном работать, — уверяли его одноклассники, — ты, когда анекдоты рассказываешь, светишься уже после второго слова, пусть даже сам как кремень держишься». Клоуном Дорожкин быть не хотел. А кем же он на самом деле хотел быть? Ну не сидеть в сапожной будке, это точно. Многое хотел. Хотел, начитавшись книжек Арсентьева[169], бродить по тайге. Хотел, прочитав не слишком толстую книжку Ефремова[170] о палеонтологах, колесить по монгольским пустыням и отыскивать в них кости динозавров. Хотел раскапывать древние города. Хотел смотреть на небо в телескоп. Хотел писать интересные книги. Хотел научиться играть на саксофоне, бить чечетку и рисовать картинки в духе Питера Брейгеля Старшего и Ван Дейка, чтобы, к примеру, на большом полотне можно было рассматривать маленькие фигурки, и чтобы у деревьев была видна каждая веточка, и лед казался настоящим, и холод… Ну с саксофоном и живописью разрешилось быстро — слуха и дара живописца у Дорожкина не обнаружилось. Чечетку он бить научился, только так и не нашел, где применить свое умение. А все остальное переехала по хребту жестокая реальность. Хотя чего было жаловаться? Трудно было, но вот так, чтобы брало за горло да выбивало об асфальт, никогда.

Дорожкин набрал в ванну воды, высыпал в нее пакет какой-то голубоватой морской соли и опустился на дно, чувствуя, как кристаллы впиваются в спину и ягодицы, и раздумывая теперь уже о том, что ни черта он не умеет обращаться с возможностями обеспеченного образа жизни и опять сделал что-то не так.

В дверь позвонили. Дорожкин вздрогнул, потому как звонили ему в дверь впервые, выскочил из ванной, смахнул со спины соль, закутался в полотенце и прошлепал к двери. В глазке разглядел Маргариту. Почему-то громко спросил: «Кто там?» — и тут же открыл дверь. Выглядел, скорее всего, как законченный идиот. Мокрый, в полотенце, лужа воды под ногами. Нет, конечно, имей он рост Дира, а плечи Павлика, можно было бы выйти к дверям, небрежно прикрыв чресла ладонью, но куда ему до атлетов и баскетболистов? Пожалуй, и Маргарита была повыше его на пару сантиметриков.

— Помылся? — спросила она без тени насмешки.

«Может, зайдете, Маргарита Евстратовна!» — прозвучал в голове Дорожкина вопрос, но вместо вопроса получился только судорожный кивок.

— Вытирайся. — Она посмотрела на часы. — Через пятнадцать минут будь возле участка. Поедем на пикник. Будет Марк, я, ты, Ромашкин, Адольфыч, само собой, ну еще кое-кто, кстати, директор промзоны. Глупых вопросов не задавать, помогать, пошлых анекдотов не рассказывать, отвечать на вопросы без подробностей. Понятно?

— А… — промычал что-то неопределенное Дорожкин.

— Оденься поприличнее, — усмехнулась Маргарита и легко побежала вниз по лестнице, демонстрируя, что прекрасная женщина — это не только совершенная статика, но и умопомрачительная динамика. В жизни юного деревенского паренька Женьки Дорожкина была еще одна книжка, того же Ефремова — «Таис Афинская», — и она вспомнилась ему незамедлительно. Если бы Маргарита могла читать мысли младшего инспектора Дорожкина, она немедленно бы развернулась и дала ему по морде. Почему же у него не получается в нее влюбиться? Впрочем, он и не пытался. Хотя еще в школе красивые девочки делились в соответствии с подростковыми мечтами на две категории — влюбиться и любиться без перерыва.