— Другая работа? — изумленно поднял брови Мещерский. — Так ты устремлен в завтра? Послушай, а другой жизни у тебя не будет? Ну эта так себе, ничего, потом будет другая? Идиот. Жизнь всего одна. Вот та, которая идет сейчас. Улетает. Проносится. Улетучивается. Нет, возможно, что-то нам еще предстоит за чертой и что-то было до черты, но мы об этом ничего не знаем, поэтому лучше примем за рабочую гипотезу, что небо в алмазах не для нас. Поэтому, пока у тебя нет детей, пока, как я понял, у тебя достаточно молодая мамка и тебя не придавил груз проблем и ответственности, остановись, Дорожкин. Оглянись и подумай, что тебя заставляет спускать твою жизнь в унитаз? Что тебя заставляет выполнять работу, которую ты ненавидишь? Не спорь, ненавидишь, я вижу. Слушай, а кем бы ты хотел быть на самом деле? Ну предположим, у тебя не было бы проблем с денежкой, куда бы ты навострил лыжи?

— Понятия не имею, — признался Дорожкин. — Мне хотелось бы чего-то не очень большого, но своего. Чего-то надежного, интересного, красивого. Ну не знаю даже. Маленький ресторанчик, магазинчик антиквариата, ювелирную мастерскую, букинистическую лавку. Чтобы работать, раз или два в год путешествовать по паре неделек по миру и опять работать. Вот как-то так. Но в нашей с тобой стране, График, это сродни несбыточной мечте.

— У меня один приятель был в армии, — фыркнул Мещерский. — Так он мечтал заиметь собственную сосисочную. Думаешь, для того, чтобы деньги зарабатывать? Нет, для того, чтобы жрать сосиски. А тебе подошла бы будка сапожника. Она маленькая, красивая, и вся твоя. Там ты и пофигизм себе сможешь позволить. Если что и забыл, так оно все тут же. Хотя в нашей стране я бы не рискнул. Тут ты прав.

— Я холода боюсь, — отказался от будки Дорожкин. — И уличных хулиганов. И еще я слышал, что все сапожники в будках — армяне или ассирийцы, ну не знаю, и у них даже есть какая-то будочная мафия. Вот ты бы сам сел в будку?

— Нет, — замотал головой Мещерский. — Я толстый. Поем, могу и застрять. А потом, представляешь, ее разламывают, а я уже квадратный!

Пофигизм себе Дорожкин так и не позволил, случая не было. Ни в Москве, ни тем более в Кузьминске. И в первый месяц, и теперь, когда границы его пофигизма легко задавались желтым листом папки. Отчего же тогда к нему вернулось ощущение чего-то пропущенного? Ну не из-за утраченного светлого и забытого колючего и больного? Или было и еще что-то?

Мастерская краснодеревщика отыскалась последней в ряду лавочек и павильончиков флегматичных кузьминских предпринимателей. За ней высился какой-то серый ангар, а уже за ним поднимался одноэтажный корпус ткацкой фабрики, которая делила последний отрезок улицы Октябрьской революции с пилорамой и церквушкой. Дальше по проезду Конармии стоял только газик на постаменте. Дорожкин щелкнул пальцами, вспоминая, как ловко отец Василий зажигал свечи во вверенном ему заведении, но от щелчка Дорожкина не поднялась с брусчатки даже высушенная ноябрьскими заморозками пылинка. На покрытой тонким узором двери висел строгий указатель — «Тюрин Б. М. Д. Н».

— Почти «Тюрин БДСМ[168]», — хмыкнул Дорожкин и оглянулся на стеклянную стену тепличного комплекса, за которой курчавилось что-то зеленое с алыми плодами, нисколько не напоминающее мяту, наморщил лоб, пытаясь разгадать столь же диковинные буквы «КАСК» над тепличными проходными, не разгадал, махнул рукой и нажал на звонок. Ждать пришлось довольно долго, но маленькая бронзовая табличка под звонком трезвонить не позволяла. Надпись строго предупреждала: «Ждать, попусту не звонить, позвонили — не обижаться». Наконец минут через пять за дверью послышались шаги, ключ с той стороны повернулся, и Дорожкин увидел коренастого черноволосого мужичка с черными же усами под аккуратным носом и внимательным взглядом из-под больших очков в роговой оправе. Мужичок смерил Дорожкина взглядом с головы до ног, но на голове задержался, снял очки и протер тряпочкой стекла, словно разглядел на прическе гостя что-то неприличное. Дорожкин даже на всякий случай взъерошил волосы на макушке.

— Ну? — Мужичок поправил лямки фартука, подвернул рукава фланелевой рубашки. — Будем молчать или как?

— Послушайте… — Дорожкин с трудом удержался от нервного смешка. — Возможно, мне показалось…

— Нет, — серьезно ответил мужичок. — Не показалось.

— То есть вы хотите сказать, что у южных ворот промзоны… — Дорожкин замялся, подбирая слово, — стоит памятник вам?

— Я бы сказал, бюст с ногами и с руками, — поправил Дорожкина мужичок. — И с животом, куда ж без ливера. Сразу добавлю, бюст установлен без каких-либо усилий с моей стороны. Я бы даже сказал — вопреки моим усилиям. Что делать, выпало по жребию. Кому-то все равно бы поставили. Повезло, в кавычках, мне. На прошлом Дне города. Называется — «памятник почетному горожанину». Это все, что вы хотели узнать?

— Мне нужен краснодеревщик, — опомнился Дорожкин.

— Он перед вами, — буркнул мужичок. — Тюрин Борис. Дальше?

— А вот это? — Дорожкин ткнул пальцем в указатель. — Что значит — «М. Д. Н.»?

— Магистр деревянных наук, — терпеливо объяснил мужичок.

— Это вас кто-то так назначил… — удивился Дорожкин, — или это какая-то официальная степень?

— Нет. — Голос у мужичка был грудным, но не низким, приятным. И речь казалась очень правильной, такой, какой она бывает у проработавших несколько лет в школе или еще где-нибудь, где необходимо много и отчетливо говорить. — Никто мне ничего не присваивал. Я вообще по образованию — учитель. Просто я так себя ощущаю. Вот вы как себя ощущаете?

— Как Дорожкин Евгений, человек, доживший до двадцати восьми лет, но так толком никем себя и не ощутившим, — признался Дорожкин. — Я вообще-то инспектор местного управления безопасности, но инспектором себя тоже не ощущаю.

— Тогда заходите, — пропустил Дорожкина внутрь краснодеревщик и захлопнул за его спиной дверь.

Павильончик оказался обманкой. В крохотной комнатке стояли несколько искусно выполненных дверных полотен, блестел позолотой крохотный, для дома, киот и висели на стенах резные деревянные рамы для зеркал или для картин. Дорожкин уже собрался выразить восхищение мастерством краснодеревщика, но строгий взгляд его остудил. Тюрин вышел через вторую дверь во двор, отгороженный от улицы рядом павильонов, и повел Дорожкина в серый ангар.

— Не слишком удобно так далеко ходить, — заметил Дорожкин.

— Полезно размяться, — не согласился Тюрин. — Да и редко кто звонит. Договариваюсь со всеми по телефону в основном. Кому очень надо, могут найти меня в ремесленном. Я там деревообработку веду и географию. А тут дочь моя командует в основном. Но сегодня суббота.

В ангаре было прохладно, но не холодно. Все пространство под тусклым светом немногочисленных ламп заполняли штабеля дерева. Бруски, доски были разной длины, разной толщины, разного цвета, но все проложены рейками, торцы каждой деревяшки залиты какой-то серой массой, и всюду висели таблички с датами, с цифрами, торчали градусники, стояли напольные весы.

— Клен, липа, ясень, дуб, — прочитал Дорожкин. — Сушите?

— Само сушится, — ответил Тюрин. — А мы приглядываем, переворачиваем, взвешиваем, измеряем влажность. Это все, дорогой мой, великая ценность. Живое дерево, да грамотно высушенное. Без него ни столярку толковую не выгонишь, ни балалайку не склеишь. У меня клиенты из Москвы, из Питера имеются. Из заграницы. Адольфыч способствует. Все через него.

— Подождите, — растерялся Дорожкин. — Но ведь вы краснодеревщик?

— Есть маленько, — кивнул, поднимаясь по высокой лестнице, Тюрин. — Но это так, для души. В свободное время.

— А лес где берете? — не понял Дорожкин. — Тут же заповедник.

— Заповедник? — хмыкнул Тюрин, открывая дверь в подвешенный под потолком ангара блок, и тут же закричал куда-то в дальнюю комнату: — Еж! Гость у нас. Сообрази-ка нам чайку. Да приглядись к гостю, приглядись. Заповедник, дорогой мой, за речкой, к Макарихе ближе. Да и то… Не наша эта забота. Леса и тут много. Выборочно берем, сберегаем. Одну рубим, пять сажаем. Не волнуйся. Дир содействует, кто, как не он, деревяшку живую сохранять будет?