— Но зачем же он тогда безобразничал? — удивился Ивенский.

— Натура его зловредная того требует, иначе б не был ведьмаком! Они ведь, ведьмаки, иначе на божий мир смотрят, оттого у них даже отражение в глазах перевёрнутое! — именно такой вопрос он сам задавал няньке Агафье, и именно этими словами она него отвечала.

— Натура? — Роман Григорьевич опасливо прислушался к себе.

Нет! Не хотелось ему ни посевы травить, ни коров выдаивать, ни народ пугать, а уж прозябать в бедности и есть со свиньями — тем более. Ладно, с другой стороны зайдём.

— А каков был облик у того ведьмака, нянька говорила?

— Тоже поганый! — радостно доложил Удальцев. — Потому как если ведьмак наученный, и силу ему другой ведьмак, помирая, передал — такого от человека простого и не отличишь, пока чары творить не начнёт. Но если кто ведьмаком родился — такого сразу видно. Нет у него ни волос, ни бороды с усами, и ещё нет… ну, этого… — покраснел Тит Ардалионович.

— Да знаю, знаю, дальше!

— Зато есть хвост, маленький, будто поросячий, и четыре волоска на ём… На нём, в смысле. Другие ведьмаки хвост свой в под одёжей прячут от стыда, а Пантелеймон — тот нарочно сквозь прореху в портках выпускал, потому как вовсе был без совести! — победно закончил рассказ Удальцев.

И снова неладно! Что у Романа Григорьевича было, чего не было «под одёжей» — это нам уже известно. Волосы на голове тоже имелись, тёмно-русые, густые, он их красиво подстригал в цирюльне Емельянова. Хуже обстоял вопрос с усами и бородой: такие неказистые отрастали, что даже не имей он чина[61] — всё равно пришлось бы брить. Папенька уверял, что дело в возрасте, и с годами всё наладится. А если не в возрасте, а в природе ведьмачьей?… Что там Удальцев говорил об отражении в глазах? Попросить, чтобы посмотрел, что ли? Нет, неловко, да и ни к чему пока — вдруг испугается?

— А есть ли надёжный способ ведьмака распознать? Не всякий же позволит заглядывать себе в глаза, тем более в порты, а усы с бородой можно наклеить, да и мало ли на свете лысых? — вот как складно спросил!

— Как не быть? — закивал Тит Ардалионович. — Можно знахаря позвать — тот ведьмака в любом обличье распознает…

«Та-ак, — взял на заметка Ивенский, — сходим к знахарю!»

— … а если нет знахаря, или платить ему нечем — можно и без него обойтись. Надо на вечерней заре взять золу из семи печей, да чтобы он на неё босой ногой наступил. Если ведьмак — тотчас же себе голову разобьёт, и подыхать начнёт. Тут уж не зевай — хватай кол осиновый, вбивай ему прямо в глотку, иначе упырём встанет…

«Ну, нет, это нам не подходит!»

— …Или можно зарыть перед входом в храм бараньи копыта — ведьмак переступить не сможет.

«Тоже не годится. Люди скажут, и чего это его высокоблагородие, господин Ивенский, вздумали перед храмом землю копать? Неловко выйдет. Разве что Захару поручить? Так он всякого колдовства боится, как огня, ну его! Знахарем обойдёмся, благо, платить есть чем».

— Вот спасибо, Тит Ардалионович, просветили! Давайте-ка теперь спать, а то третью ночь колобродим.

Удальцев послушно лёг, но про себя подумал: «Да уж, заснуть бы теперь, после этаких-то «весёлых» разговоров! И откуда у Романа Григорьевича столько интереса к ведьмакам, что до утра не хотел с ними подождать?» Подумать подумал, а спросить не посмел, да и заснул вскорости под перестук колёс, ни о чём дурном не подозревая…

Неделя минула со дня их возвращения в Москов-град, а до знахаря Ивенский так и не добрался — всё времени не хватало. Это он так себя оправдывал. Известно ведь, что люди по отношению ко всякого рода врачевателям делятся на два сорта: одни при первом же чихе спешат за помощью, другие тянут до последнего, а кто и помирая, отбрыкивается. Роман Григорьевич принадлежал к числу последних. «Ведьмачество, — сказал он себе, — это же не болезнь какая-нибудь, чтобы бегать по знахарям, бросив все дела. Вот освобожусь, тогда и схожу, куда спешить? Хотелось бы, конечно, определиться со своей природой, но давать волю праздному любопытству в ущерб службе — грешно. Ведь какая, по большому счёту, разница, ведьмак я или нет, если колдовать всё равно не умею? Двадцать с лишним лет жил простым человеком, и ещё несколько дней им проживу!»

Вот такую он нашёл отговорку. Хотя знал, знал в глубине души, что нарочно тянет время, малодушничает, потому что боится услышать правду. Но какая правда пугает его больше — вот этого он понять не мог. С одной стороны, скучно было бы оказаться простым человеком после того, как почувствовал себя существом особенным, стоящим выше простых смертных. Льстили, ох, льстили слова колдуна Ворона: «На таких, как ты, никакой управы нет»! С другой стороны, очень смущала дурная слава ведьмаков, особенно в той её части, что касалась физического уродства. Вот так узнают люди, что ты ведьмак безусый, безбородый — и что подумают? И как потом им докажешь, что «под одёжей» ничем от простого человека не отличаешься? Стыда не оберёшься, право! Ну, отчего было не родиться магом, колдуном — в дедушку, да хоть знахарем на худой конец? Угораздило же бедного папеньку взять в жёны именно ведьму!

Ах, не о том бы думать Роману Григорьевичу, не о том печалиться! Необученный ведьмак опасен, как пороховая бочка возле открытого огня. Страшная сила таится внутри него, готовая вырваться наружу и смести всё вокруг. Опытные ведьмаки выпускают её понемногу, творят малое зло и отводят тем самым большую беду…

Но, как и большинство простых людей, Роман Григорьевич об этом даже не подозревал, его беспокоили лишь бороды да хвосты. Поэтому никак не удавалось его высокоблагородию выкроить часок-другой свободного времени для знахаря — едва завершалось одно дело — тотчас возникала новая забота.

Сразу по прибытии пришлось составлять три длиннейший, подробнейший отчёт о пальмирских событиях. Ведь служили они теперь хоть и в «Особой», но всё-таки в «канцелярии», а что за канцелярия без бумаг? Работали вдвоём. Роман Григорьевич писал, отдавал готовую страницу Титу Ардалионовичу, тот её переписывал начисто. Измучились оба страшно, потому что первый терпеть не мог казённой писанины, второй — едва разбирал безобразный почерк начальника и, кроме того, часто ставил кляксы, приходилось начинать работу сначала.

— Вот она, погибель моя! — причитал агент Ивенский, вгрызаясь зубами в верхушку пера. — Да лучше разбойников по лесам вылавливать, чем заниматься всем этим сочинительством!.. Тит Ардалионович, по-вашему, как лучше звучит: «лежал вышеназванный труп» или «лежал вышеуказанный труп»? Или, может, «вышеозначенный»?

— И так и так плохо, — честно ответил Удальцев, по молодости лет он ещё не приобрёл пагубной привычки льстить начальству.

— Да? — Ивенский, по той же молодости лет не привыкший ждать от подчинённых одной только лести, на правду не рассердился, но опечалился. — Совсем плохо? Ладно, тогда напишу просто: «лежал его труп». Ясно же, о чьём трупе речь, он там один был.

— Два! — мстительно возразил Удальцев, вытирая перо о промокашку.

— Как два? Один! Контоккайнен!

— А прислуга его как же? Её тоже убили!

— Так ведь тело не нашли, я о нём и не пишу пока! Не путайте меня, Тит Ардалионович, я и без вас прекрасно запутаюсь!.. Ну вот! Так и есть! Забыл указать положение тела! Будем снова страницу переписывать!

— О-о-о! — простонал Удальцев в отчаянии. — Третий раз! Ваше высокоблагородие, вы меня нынче в гроб вгоните!

— Рядом ляжем, — вздохнул Ивенский. — Ладно, отдохните пока. Я эту гадость до конца допишу, проверю, тогда уж и перепишете набело за один раз.

— За один раз! Вашими бы устами да мёд пить! Я же не только из-за вас, я ещё и из-за клякс переписываю!

Роман Григорьевич отложил перо, задумался.