— Ватничек? — шевельнулся слепой. — Ватничек пойдет. Хороший ватничек-то?

— Хороший, — кивнул его сосед.

— Ну ладно, — качнулся слепой и медленно снял очки с заледенелых ям, которые когда-то были глазами. — Держи. Да береги их. Дубицкас хорошим мертвяком был. Интеллигентным. Чего только в своем этом институте пропадал целыми днями?

Маргарита встретила его на перекрестке Октябрьской и Мертвых. Словно из-под земли выросла. Или улицу переходила? Куда она могла идти? Покачала головой.

— Почему голый?

— Голый? — Дорожкин растерянно окинул себя взглядом. — Почему же голый? В штанах, в свитере…

— Хорошо, что не босиком, — пустила улыбку на идеально гладкую щеку — ни родинки, ни прыщика, ни морщинки, ни шрамика. — Вот такой народ эти мужики. Первым делом проверяет наличие штанов.

— Я в «Дом быта», — объяснил Дорожкин. — Куртку сдавал в починку, так уж с месяц, если не больше, совсем забыл. Зима, однако, надо забрать. Вот.

— Поняла. — Она смотрела на него не то с насмешкой, не то с надеждой, не то с сочувствием. — Если что, помни. Рытвины и ухабы ничего не говорят о направлении. Они говорят о дороге.

— Запомню, — пообещал Дорожкин и тут только разглядел, что и Маргарита была раздета, точнее, одета не по-зимнему: в коротких сапожках, в черных джинсах с широким поясом и кобурой на ремне, в блузке, едва сдерживающей высокую грудь, в вырезе над которой таял на смуглой коже снег.

— И смотришь, начиная с ног, — усмехнулась Маргарита. — И это влюбленное существо? В глаза смотреть надо, в глаза, парень. Спиной не повернусь, не надейся. И еще один совет дам. Самый главный. Когда в глаза смотришь, много видишь, но и выдаешь многое.

Сказала и растаяла, исчезла, растворилась. Без улыбки, без тени, без ничего. Дорожкин взглянул на тротуар. На свежем, едва нападавшем снегу отпечатались следы изящных сапожек. И ни следов приближения, ни удаления загадочного объекта под названием Маргарита Дугина не было.

Мороз ощутимо забирался под свитер.

— Влюбленное существо, — пробормотал Дорожкин под нос. — Без меня меня женили.

Он снова посмотрел на здание «Дома быта» и двинулся к почте.

Девица за стеклом старательно румянила щеки, за другим стеклом Мещерский, судя по звукам, уничтожал виртуальных монстров. У заляпанного чернилами стола сидел какой-то невыразительный тип, который тут же двинулся к выходу, едва Дорожкин шагнул к Мещерскому.

— Воюешь?

— Ага, — кивнул Мещерский. — Вспоминаю боевое прошлое. А ты что?

— Да вот. — Дорожкин кивнул на телефон. — Хотел позвонить, а потом вспомнил про того… спрута в промзоне. Не хочется говорить через него.

— То же самое, — задумался Мещерский. — Сеть-то ведь тоже через него. И телевизор. Правда, очень все похоже на настоящее… Может, он вроде посредника? Ну такой типа буфер? Кэш? В одном месте подсасывает все это дело, в другое впрыскивает. Или все это обман? Подделка? Ты дома-то был? Нам с тобой деньги хоть настоящие платят?

— Вроде настоящие, — вздохнул Дорожкин. — Что с Машкой?

— Нет ее пока, — сморщился Мещерский. — Не, заглядывала еще сегодня утром. Притащила завтрак в судке. Как в больницу. Сказала, что для нее у меня что-то вроде карантина. И что ты на меня плохо влияешь. Что она давно заметила, что ты, вместо того чтобы жить, дышать полной грудью, всегда стараешься разобраться, чем это ты дышишь, да где ты живешь, да почему… Зануда ты, она сказала. Ты это, зануда, разобрался с тем, что мы с тобой там видели? Что это была за… капельница? Кстати, я тут специально узнавал, воду мы не из нее пьем, водопровод нормальный, скважина имеется, насосы.

— Есть мнение, что это «что-то» вроде паразита, — заметил Дорожкин.

— Ага, — задумался Мещерский. — То есть вся эта хрень типа присосалась к местной действительности? И что же она из нее сосет? По мне, так, наоборот, впрыскивает.

— Думаю, что-то сосет, — сказал Дорожкин. — И впрыскивает. Так я слышал, что некоторые твари тоже впрыскивают. Замотают в паутину жертву, впрыснут ей внутрь свой желудочный сок и сидят рядом, посвистывают. Ждут, когда «обед» приготовится.

— Тьфу! — раздраженно сплюнул Мещерский. — А поаппетитнее сравнений у тебя нет?

— Ну почему же? — пожал плечами Дорожкин. — Нет, ну понятно, что на вареное яйцо может быть два взгляда, и со стороны завтракающего гуманоида, и со стороны курицы. Что собираешься делать?

— Ничего. — Мещерский вздохнул, снова положил руку на мышку. — Ждать буду. А что я могу? Если ничего хуже не будет, так можно всю жизнь прожить. Денежка капает, надо мной не капает. Машка… Образуется все с Машкой, а не образуется, еще что-нибудь придумаю. Бывало и похуже. Ничего, человек ко всему привыкает.

— Получше, значит, не хочешь? — спросил Дорожкин.

— А я не знаю, что такое «получше», — огрызнулся Мещерский. — Да, кое-что мне не нравится. Чудищ этих, что тот кадр во френче стегает, жалко. Да хоть бы они и овцами были, все равно было бы жалко. Но это все жизнь, понимаешь? Так везде. Вот ты сидел у себя в квартире съемной в Москве, и в то же самое время, заметь, параллельно, где-то в отделении милиции метелили ни в чем не повинного мужика. Да хоть бы и повинного! А где-то в подворотне бритоголовые забивали какого-нибудь таджика. И одновременно какие-нибудь таджики или кавказцы, неважно, где-то рвали на части русскую девчонку. Цыгане продавали наркотики. Дети в больницах умирали, которых на самом деле вполне себе могли бы вылечить. Людям не хватает на самое необходимое, а в это время кто-то из нынешних бонз сцеживает какой-нибудь латиноамериканской стране миллиарды, олимпиады всякие затевает. Вот скажи, ты этого не знал? Знал. Тебе это жить мешало? Да нисколько!

— Мешало, — не согласился Дорожкин.

— Нет, — мотнул головой Мещерский. — Не зацепило бы, так бы и прожил счастливую долгую жизнь. Вот смотри, если бы та же Германия победила, тот немец, что жил бы возле какого-нибудь концлагеря, постепенно бы ко всему привык. Однажды, когда фашисты бы сожгли последнего еврея, концлагерь бы закрыли, крематорий бы разобрали. И все бы успокоились. Не сразу, постепенно, но успокоились бы. А ты думаешь, что такого не было? Было, и много раз. Тысячи, десятки тысяч людей уничтожались. А тут какие-то чудища, тайный народ, тролли, не знаю что… Судьба у них такая. Ты герой, Дорожкин? Я нет. В чем дело?

— Дело в том, График… — Дорожкину отчего-то стало жалко Мещерского, который вот теперь всем своим существом давал понять, что все, что с ним происходит, происходит не по его воле, что он, Мещерский, ничего этого не хотел и не желал, и хочет он только одного, чтобы его оставили в покое. — Дело в том, График, что последнего еврея не бывает. Ну и так далее, в прогрессии.

— Ты чего голый-то? — окликнул Мещерский Дорожкина уже в дверях.

Телеграфистка фыркнула. Дорожкин покосился на покрытое яркой краской лицо, вздохнул.

— Иду за курткой в «Дом быта». Надо из ремонта забрать.

— А ты похудел, — закричал ему вслед Мещерский. — Вовсе с лица спал! Как сумел-то? Подскажи способ!

Лариса — приемщица в ателье «Дома быта» — долго листала журнал, в котором когда-то сделала запись о сдаче новым инспектором в починку куртки, пока удивленно не подняла брови:

— Дорогой мой, да вы ее еще седьмого октября сдали! Что, так и ходили в свитере? Зима же?!

— Да по-разному, — постарался усмехнуться Дорожкин. Отчего-то ему показалось, что вот именно теперь он делает что-то не то. — Но теперь уж точно похолодало. Замерз и вспомнил.

— Зима, — вздохнула Лариса и пошла к полкам. — Вот она. Носить вам еще ее не переносить. Вы как ее проткнуть-то умудрились? Причем на том же месте, где и в прошлый раз. Я, правда, самой куртки не помню, но работа знакомая. У нас только одна девушка так может рукодельничать. Белошвейка, можно сказать. Вообще-то она теперь кроит, но ради такого случая я уж попросила ее зачинить вашу куртку. Чтобы незаметно было. Она, правда, и сама отказалась вспоминать, когда в первый раз ее подшивала, но сделала все как надо. Даже сказала что-то вроде того, что пора хозяину этой курточки ходить в бронежилете.