— Нет, благодарю…

— И правильно, — непонятно отозвался Максвелл, чиркая зажигалкой. Скверная, набитая в кустарной мастерской сигарета из самого дешевого табака никак не хотела загораться, так что Кирнану пришлось коптить ее на огне бензиновой «зиппы» секунд пять-шесть. Красноватый огонь высветил лицо англичанина, искаженное нездоровой судорогой, мокрое от пота, несмотря на сквозняк.

— Вам… плохо? — спросил Гильермо. Снова неожиданно для самого себя, сработал инстинкт слуги Божьего, чей удел — нести облегчение страждущим.

Максвелл, наконец, запалил сигарету, щелкнул крышкой зажигалки. Заметил, как будто не расслышав прежний вопрос:

— А бензинчик-то дешевеет… Этак нефтяники скоро накрутят хвост угольщикам…

Боскэ сжал челюсти, укоряя себя за неуместную инициативу. Это был не его мир, и здесь действовали совсем иные правила. Не следовало лезть со своими предложениями, испытывая судьбу…

Сигарета пахла странно, непривычно для Боскэ, который вообще редко видел курильщиков. Сладковатый терпкий запах повис на площадке, забивая даже паровозную гарь. Более опытный человек сразу понял бы, что в сигарете обычный табак мешался с совершенно иными ингредиентами, причем в очень нездоровой пропорции.

— Да, плохо, — лаконично сказал Кирнан, когда Леон совсем уж было убедил себя держать рот на замке и молчать во что бы то ни стало.

— Голова болит, — добавил рыжий еще немного погодя. — И таблетки закончились. Вот, курю…

Он махнул рукой так, что тлеющий огонек описал полукруг. Несколько темно-красных крупинок просыпались и погасли на ветру. Кирнан шепотом выругался. Боскэ вздрогнул.

— Не боись, поп, не тебе, — мрачно успокоил рыжий.

Поезд поворачивал, следуя за полукружьем рельсовой нити. Так что теперь с площадки можно было рассмотреть передние вагоны и паровоз, освещенный оранжевыми путевыми фонарями.

— Сильно?

Гильермо и сам не мог понять, зачем он поддерживает этот ненужный разговор в странном месте с явно и, безусловно, опасным человеком. Но… он не мог остановиться. Боскэ никогда не был знатоком человеческих душ и не мог сказать, что изощренно разбирается в людях. Однако он чувствовал страдание, разлитое в воздухе на вагонной площадке, словно тягучее липкое масло. Застарелую тяжкую боль, и телесную, и духовную.

Максвелл как будто почувствовал эту искренность, соучастие стороннего человека, готового разделить боль случайного попутчика. Случись это в иных обстоятельствах, англичанин, не тратя слов, просто отвесил бы затрещину любопытному проныре. Это было в порядке вещей по правилам его мира войны и боли, где каждый за себя, а проявление слабости — лишь повод для агрессии.

Но сейчас Кирнан лишь тихо ответил:

— Сильно.

— Это болезнь? — тихонько спросил Боскэ.

— Нет, старая контузия.

— Я не знаю, что такое «контузия» — признался Гильермо.

— Военная травма, — Максвелл даже немного развеселился, оценив дремучую наивность собеседника. — Это когда рядом взрывается граната. Ну, или снаряд. А твой бог или еще чей-нибудь отводит в сторону осколки и человека милосердно бьет лишь стеной воздуха. Или хотя бы частью осколков. У гранаты их много.

— Простите, я не военный человек, — сконфузился Боскэ.

— Бывает, — хмыкнул рыжий. — Каждому свое.

Что-то звякнуло, прогремело совсем рядом. Темная тень Максвелла разом подобралась, свернулась в клубок сжатой пружины. Рыжий отправил в полет недокуренную сигару и щелкнул курком большого пистолета. С полминуты он так и сидел, подобрав ногу, готовый рвануть с места, стреляя на звук. Замер и Боскэ, сжавшись в углу, боясь даже вздохнуть. Затем Кирнан успокоился, расслабился по частям, как фантастический боевой механизм.

— Ублюдки, — проворчал он. — На крыше стучат. Так сигарет не напасешься.

Он закурил новую. Боскэ перевел дух и подумал, насколько тяжела должна быть жизнь, которая выковывает таких вот людей, готовых к схватке не то, что ежечасно — ежеминутно. Леон и раньше знал, что есть разные миры для разных людей, но до недавнего времени это было сугубой абстракцией. Затем он увидел мир невероятной роскоши, вселенную богатства и власти. А теперь…

Теперь же Боскэ потихоньку, шаг за шагом впускал в свой разум осознание того, что все полярно, все имеет свою противоположность. И теперь он видит оборотную сторону мира. Неприятную, зловещую и опасную. Этот мир Леону решительно не нравился. Но быть может в этом и заключался Божий промысел? Быть может…

Новая мысль ослепляла неожиданностью и ярким прозрением, однако додумать ее полностью Боскэ не успел. Максвелл без предупреждения начал тихо подвывать, тонко и жалобно, методично биясь головой о железный прут. Похоже, его накрыл очередной приступ жестокой мигрени, и даже щедро сдобренная наркотиком сигарета не помогла.

— My pills, my damn pills, — пробормотал Максвелл в промежутках между ударами.

— А вы не пробовали молиться? — несмело предложил Гильермо.

— Ты что, поп, совсем башкой поехал? — зло огрызнулся Максвелл, и его слова прозвучали мрачной насмешкой в устах человека, который только еолотился головой о металл.

— Нет, — малость оскорбился Леон, однако сразу взял себя в руки.

— В жопу твоего боженьку, — еще более зло, скрипя зубами от боли выдавил рыжий. — Где он был, когда я словил контузию и осколок? Где он был, когда осколок тянул щипцами фершал-коновал, паршивый недоучка?! Почему не отвел все, почему отсиделся в кустах?!

Боскэ не понял, кто такой «фершал-коновал», однако общий смысл тирады уловил. А Максвелл тем временем накручивал себя все больше и больше, по мере того, как раскаленное жало мигрени все глубже проникало под правую глазницу и в затылок.

— А где было боженька, когда меня вышвырнули из армии с инвалидной пенсией?! — уже не прорычал, но провыл Кирнан. — А потом и ее отобрали!

Боскэ мог испугаться за себя. Что поделать, человек слаб, и не каждому дана сила воли, как у мученика, что безбоязненно ступает навстречу львам и ассириянам. Однако хула на Господа — это было совершенно иное дело. И в тот момент, когда Максвелл уже был готов ударить болтливого святошу, ночную тьму прорезал простой и строгий вопрос Гильермо, лишенный даже капли страха.

— А сколько ваших друзей не вернулось с той войны?

Кулак англичанина замер в воздухе.

— Чего… — пробормотал Кирнан, выбитый из колеи неожиданным поворотом.

— Сколько ваших товарищей было… убито? — Гильермо не столько требовал ответа, сколько рассуждал вслух, разматывая неожиданную мысль, словно клубок путанных нитей, стараясь разложить все в первую очередь для себя. — Сколько семей осиротело? И что они готовы были бы отдать ради встречи со своими любимыми? Целыми или ранеными? В любом виде?

Максвелл тяжело дышал, затягивая и выпуская воздух сквозь стиснутые зубы.

— Я был лучшим стрелком полка… — глухо отозвался он, наконец. — Снайпером-скаутом, человеком «лучшего выстрела». А теперь я калека. И могу только наниматься в самые паршивые банды, потому что больше нигде не берут.

— Но вы живы, — по-прежнему строго, с непреклонной уверенностью сказал Гильермо. — Сколько ваших друзей вернулось с войны без рук, без ног? А сколько…

Боскэ немного подумал. Как ни странно, Кирнан молчал, вслушиваясь в слова «попа».

— Я никогда не воевал и не видел войны, — тихо выговорил Леон. — Но читал, что многие просто сходили с ума. Их рассудок давал трещину, и больше никогда не исцелялся. Они превращались в несчастных детей, на иждивении родственников. Мне кажется, что… такой… удел страшнее любого увечья. Может даже страшнее смерти. Когда отец, муж, брат — присутствует рядом, но это лишь его тело. Оболочка, лишенная всего. И разве это не удача, когда тебя… такое… не коснулось?

Максвелл ударил молча, изо всех сил. Немного промахнулся и чудом не сломал Боскэ челюсть, лишь скользнув костяшками по губам. Теплая жидкость заструилась по лицу Гильермо, попала на язык.

— Заткнись, поп, кастрат чертов, — прошипел Кирнан. — Заткнись и не смей больше про семью! Ни слова!