Наступил рамазан. Отказавшись от пищи,

В понедельник собрался поститься аул.

Стар и млад, чуть стемнело, пришли на кладбище,

Ветер жизни тогда на могилы дохнул,

И вдыхали тот запах знакомый и милый

Опочившие души, покинув могилы.

У меня не скончался никто из родных,

Я живу на земле, ни о ком не горюя.

На людей равнодушно сегодня смотрю я.

Как мне быть? Если праздник священный у них —

Буду праздновать праздник земной и греховный!

Не нуждаюсь я ныне в отраде духовной,

Я к любимой отправлюсь, и там, согреша,

Обретет и свободу и счастье душа.

«Больше трусить не буду, — решил я отважно, —

Достается лишь храброму соколу дичь!

Смерть и жизнь — от всевышнего, — молвил я важно,

Кто бесстрашен, тот цели сумеет достичь».

Я помчался, ногою земли не касался,

Самому себе тучкой небесной казался!

Наконец предо мною возлюбленной дом.

«Я сошел с облаков, я пролился дождем,

Я спустился к тебе», — так сказал я горянке.

И подруга проснулась от легкого сна,

И вздохнула она, и сверкнула она —

Золотая монета стамбульской чеканки!

Я погиб, я ослеп: это чистый фарфор,

На котором царем нарисован узор!

И подруга вступила со мной в разговор,

Даже камни забора улыбкой пленяя

И чаруя над розами реющих пчел:

«О часы из Дамаска, сокровище рая,

Почему ты, скажи мне, так поздно пришел?

В этот вечер исчезли покой и молчанье, —

Как мне быть? На дороге шумят аульчане,

Просыпается мать, мой отец не заснул,

Шумен праздник, не спит, веселится аул,

Лают псы по дворам, зложелатели рядом,

Что пронзить нас готовы завистливым взглядом.

И соперников много таиться во тьме;

Ты обидел их, недруги склонны к злословью,

Ну а мы, с пашей чистой и страстной любовью, —

Мы видны отовсюду, как флаг на холме!

Презирая опасность, пришел ты с бесстрашьем,

Как же быть мне с тобой, посоветуй ты мне?

Берегись! Перед грозным предстанешь ты стражем.

Словно тур на вершине, он чуток во сне.

Мимо женщин, мужчин не пройдешь незаметен,

Языки у ханжей удлинились для сплетен,

Ты, как сокол, детей всполошишь — соколят,

Освещенные окна повсюду горят.

Что мне делать с тобой? Честь всего мне дороже,

А меня ты погубишь, повергнешь в позор.

Если ночью заметит нас поздний прохожий,

То нагрянут на нас клевета, наговор!»

«Дай мне слово сказать! — я взмолился к подруге.

А что делать со мною, решишь ты сама.

Я увидел твой стан — стройный, тонкий, упругий,

Я увидел твой стан — и сошел я с ума!

Я пришел к роднику, обезумевший, дикий,

Повстречался я с джином, с бесовским владыкой,

Он сказал: «От огня ты погибнешь, поверь,

Он сожжет изнутри тебя, в сердце клубимый.

Умереть не желаешь в пустыне, как зверь?

Так садись на меня и отправься к любимой!»

Я помчался. Была в моем сердце тоска,

А вокруг меня джинов летели войска.

Ах, зачем к роднику я пришел ненароком!

Сам себя истерзал я суровым упреком:

Ты скрывалась, о птица небес, ото всех,

Я тебя разбудил — разве это не грех?

Ты лежала на ложе из кости слоновой, —

Как посмел я, ничтожный, сказать тебе слово?»

«Скольких женщин твои обманули слова?

Иль не помнишь, кому их сказал ты сперва?

Очевидно, черед мой настал, а иначе

Не пришел бы ко мне с этой речью горячей.

Но уж если пришел, так скорей заходи,

Обниму я, прижму тебя крепко к груди!

Говорят, покорил ты горянок немало,

Даже тех, что имели змеиное жало,

А теперь — ничего в этом странного нет —

Ты решил покорить и меня. Я согласна,

Покоряюсь тебе, только дай мне обет,

Что ты будешь мне верен всегда, ежечасно,

Что меня ты не бросишь, как бросил других, —

И тогда устремись хоть к заоблачной выси,

Как ездок на подъемной машине в Тифлисе!

А в словах-леденцах, в сладких песнях твоих

Не нуждаюсь я: многим ты щедро дарил их,

Поняла я, увы, какова их цена!

Будь мне верен, и буду тебе я верна,

Нет, противиться больше тебе я не в силах!

Если женщины все покорились тебе,

То могу ли я, женщина, стать исключеньем?

Но уймись наконец, благодарный судьбе,

И предел положи ты своим приключеньям.

Будь доволен судьбой, будь доволен и мной,

Кобылицей Ширвана, аварской луной!

Даже пчелка, что реет над амброй душистой,

Не сравнится со мной, благовонной и чистой,

Не найдет никакого изъяна во мне!

Родилась я от матери в этом ауле,

Красотою здесь девушки ярко блеснули,

Только нет мне подобных в родной стороне!

Если вдруг я вспорхну, словно райская птица,

То соседи в ауле не будут дивиться.

Нет мне равных вблизи, но найти вдалеке,

Я — волшебная рыбка в Джейхуне-реке!»

Так сказала мне та, что мне жизни милее,

И, поверженный в прах, я смотрел на чело,

Что всему Дагестану сияло светло,

А когда, обезумев, коснулся я шеи —

Даже в саклях аварских не сыщешь белее, —

Я забыл обо всем, что пришло и ушло!

Так сказала подруга в тот вечер великий,

От нее, как от солнца, забегали блики

По стене, по дверям, осветив потолок.

Так сказала подруга, а губы-рубины,

Засверкав, отразили наш пламень единый.

Понял я, что не буду теперь одинок,

Я обрел наконец долгожданную радость!

С той поры как изведал я слов ее сладость,

Мне безвкусными кажутся сахар и мед.

Я пьянею и падаю, как от дурмана,

Вспомнив запах ее драгоценного стана.

О любимой моей говорит наш народ,

Что она создана из хрустального света!

Я услышал дыханье весеннего цвета

И увидел я зеркало жизни моей:

Горло, полное амбры, на нем — ожерелье,

Я увидел умельцев индийских изделье —

Сотворенные красками крылья бровей,

От которых пришли в восхищение люди,

Стройный стан, что ни с чем на земле не сравним

Подбородок сияющий, белые груди —

Это стало моим, это стало моим!

Сто частей целовал я прекрасного тела,

Оторвавшись на миг, приникал я опять,

Чтоб его целовать, целовать, целовать!

А чело, словно зеркало, ярко блестело,

Опьяненный, я пальцем провел по челу,

Как по зеркалу, по дорогому стеклу…

Описать бы пером упоение страсти,

Но и моря не хватит для синих чернил.

Рассказал я бы всем про любовное счастье,

Но потом чтоб меня женский род не бранил.