Вы, склоны голые холмов, покрытых пнями,
Красой блиставшие былыми временами,
Куда же унесло великолепье ваше,
Где ветра шум лесной, какого нету краше;
Когда вдруг листья все в том чернолесье пели,
А сосны старые трещали и скрипели;
Где ваши птицы, пташки и пичужки,
Чей щебет слушали здесь на любой опушке;
Где ваши звери, где лесные их дороги,
Где все их логова, и норы, и берлоги?
Исчезло это все — стоят в просторах голых
Лишь сосен несколько, кривых и невеселых.
И солнце зло печет, вокруг пустырь покатый,
Сухими ветками и шишками богатый.
С тревогой на пустырь глядишь, ища сравненья,
Он с пепелищем схож — ты скажешь, без сомненья.
Как будто бы пустырь возник на том же месте,
Где город некогда погиб от вражьей мести.
Бывало, в лес идешь — глаза прикрой, такая
Отрада в душу льет, до сердца проникая.
Невольно думаешь, тот аромат вдыхая:
«В лесу ли я стою иль в небе, в кущах рая?»
Куда ни кинешь взгляд — зеленая завеса.
Понюхай — сразу нос щекочет ласка леса.
Где ни прислушайся — веселый шум услышишь,
Ты чувствуешь покой — весельем леса дышишь.
Постели мягких мхов разостланы в покое,
Они влекут, ступи — трепещут под ногою.
Вокруг полно кустов, как рута, изумрудных,
Там — алых ягод блеск и черных ягод — чудных.
В усадебках своих грибы, как в царстве сонном,
На фоне розовом, белесом иль зеленом.
Лисичек личики сквозь трещину желтеют,
Над мшистой простыней стыдливо щеки греют.
Грибов-подлипков здесь тарелки на опушке,
И кочками в траве, надувшись, спят свинушки.
Под елью — рыжики, семья в семью врастая,
Сморчков же — в сосняке из мерзлых комьев — стая.
А серых, голубых и сыроежек красных —
Как много здесь растет, веселых и прекрасных!
Масленок медный цвет в кустах у стежки светел,
Как кубки кверху дном, — Мицкевич их отметил.
Ольховики — в ольхах, опенки — в пнях черненых;
Между сухих стволов, меж щепок — шампиньоны.
Вот мухомор рябой и слизкий груздь, средь многих
Поганок и грибов без имени, убогих.
Их люди не берут, и зверь их грызть не будет,
Их разве скот в лесу потопчет и забудет.
Размякнут и сгниют, и сок их растечется,
Тот плодородный сок в зеленый круг сольется.
Всех выше боровик — и песенки словами
Его мы назовем: «Полковник над грибами».
Спесивый, толстый, он встает, широкогрудый,
Могучий, над собой с поливой поднял блюдо.
И быстро в рост идут породы те грибные,
Здесь красный, белый гриб, а там грибы иные.
Зеленый можжевел — кусты его, как грядки,
И зайцы в нем лежат, гнездятся куропатки.
Кусты, как с бородой, с травой, на них висящей,
И светится насквозь от частых просек чаща.
Жилье себе ольха по краю выбирает,
Орешник, ветвь тряся, орехами играет.
Их солнце вырастит. А ветлы над долиной,
Над серебром ключей укрыты тенью длинной.
С крушины каплет кровь. Смородина вдоль Шлаве
Краснеет на кустах, в болот седой оправе.
Куда ни посмотри: лес белый встал горами.
Пашлавис окружен им, словно камышами.
Осины здесь дрожат Жальтичи вечным страхом,
Всю жизнь дрожат они, пока не станут прахом.
Берез, дубов стена вкруг елки так сурова,
Жальтене словно здесь скорбит о муже снова.
Где алая всплыла, взамен молочной, пена,
Жальтене, образ свой переменив мгновенно
В отчаянье сама тут обернулась елью,
Плащи густой листвы детей ее одели.
Вот ива, верба вот, и яблони, и груша,
Черемуха стоит, — шум их листвы послушай.
И шум деревьев тех ты выслушай в молчанье:
В обиде на сестру то седулы стенанья.
Средь вязов, и крушин, и лип — несчастный с нами
Других деревьев стан — с другими именами.
Но знают их лишь те, что лесом верховодят,
Врачи и знахари, что в дебрях леса бродят
И листьями, корой болезни исцеляют
Иль жестким корешком все чары изгоняют.
Смотреть людишкам, нам, приятно, я не скрою,
Как провиденье их зеленой кровлей кроет.
Когда сережки ив все звонче, звонче млеют,
От творога цветов все яблони белеют.
И летних яблонь шелк зеленый, с краю бора,
Когда лес желт и ал — листвы осенней ворох.
И склон Марчуниса, как кровью, залит ими,
И ждут весны стволы, став темными, нагими.
А сосенки мои — те сосенки — несметны,
Стройны и высоки, их кроны яркоцветны.
И летом и зимой их зелены вершины,
Ствол задевает ствол, качаясь, как тростины.
На полверсты вперед не видно в чаще мглистой,
Ни бурелома нет, ни хвороста- все чисто.
И ветви не сплелись, не закрывают дали,
А сосны ровные — как будто сучья сняли.
А запах! — то смолы повеет колыханьем,
То ветер нам пахнет неведомым дыханьем.
То клевер луговой ты чуешь красный, белый,
Ромашки, чабреца, не смятых трав несмелых.
Особо пахнут мох, листва и хвоя, шишки,
И муравейник шлет свой запах с черной вышки.
Все разный аромат, и, чтоб сказать вернее,
Он каждый раз иной — то крепче, То нежнее.
То мох с брусникою приплыли, вот уж рядом,
То дерево цветет — в бору запахло садом.
То дышит бор, как зверь с дождем омытой шкурой,
Шлет запахи полям со щедростью нехмурой.
В ответ с полей, с лугов — в сосновых рощ полянах
Тот запах нив и трав ты чувствуешь, как пьяный.
И ароматы все перемешались в чудо.
Вдыхаешь сладость их, не зная, что откуда.
Поля, и лес, и луг здесь сговорились дружно,
Чтоб сделать эту смесь из лучших смол жемчужных.
Кадят тут небесам — весь лес звучит иначе,
Как будто скрипка здесь поет, смеется, плачет.
Все встали голоса в единый круг, вплотную,
Их кровь не отличишь, а сердце все волнуют.
Ах, чудно лес гудит, не только пахнет, звонок
Он в шумах, в шелестах, он весел, легок, тонок.
И полночь так тиха, что слышно, как трепещет
Листок или цветок, что, вдруг раскрывшись, блещет.
И в шепоте ветвей — язык священный леса.
Вот падает роса, вот звезд дрожит завеса.
И в сердце тоже тишь, в покой оно уходит.
В прозрачной тишине душа под звезды всходит.
Когда ж сквозь тонкий мрак лучи зари проникнут
И, полные росы, трав головы поникнут,
Бор пробуждается, сменяя тишь движеньем,
Священной речью дня, начавшей пробужденье.
Что это шелестит? Листка коснулся ветер,
Иль птица, что в гнезде, проснулась на рассвете.
Что хрустнуло? — То волк, охотясь и кочуя
Всю ночь, теперь бежит, зари погоню чуя.
А то лиса в нору с гусенком мертвым мчится,
А то барсук бежит к болотцу, чтоб укрыться.
То резвой серны бьют по сосняку копытца,
С сосны и на сосну махает белка птицей.
Да это — знать лесов: и соболь, и куница,
И всякие зверьки, каким в лесу кружиться.
Кто это там стучит? — То дятел с клювом тонким.
Что блеет там? — Бекас, что с голосом козленка.
Чей это злобный шип? — Гадюки шип зловещий,
Зеленою волной Швентой и в берег плещет.
Чей гогот у реки? — То гуси там гогочут,
То аист, знать, крича, в гнезде своем хлопочет.
Да это утки: при! при! при! пристали у трясины,
Да это сам удод кричит жене и сыну:
«Чего, чего, чего нести вам? Вздор несете!
Чего, чего, чего: мух, червяков вы ждете?»
А то кукушка, знать, продрав глаза, трясется,
Кукуя, плачет вдруг, кукуя, вдруг смеется.
И дразнит иволгу тут Еву, как подругу:
«Ты, Ева, Ева, Ева, — не паси по лугу!»
А ри-у! ри-у! ри-у! — крик кулика сначала,
А вслед весь птичий хор, как будто их прорвало.
Тут снова голоса, — те были лишь предтечи,
Птиц многих голоса и разные их речи.
Тут сойки и чижи, сороки и синицы,
Тут пеночки, дрозды, — свой тон у каждой птицы.
И смех, и стон стоит, и просто чушь, не песня,
Но голос соловья всех выше, всех чудесней.
Он нежен и глубок, он тихий и звенящий,
Он по кустам звучит, и день звучит иначе.
Все эти голоса — Литвы родные дайны —
В единый хор слились, храня лесные тайны.
Как будто каждый лист защебетал, запел он,
Так сутартине хор лесной завел умело.
Тут звонких звонов звень лес в звон единый сложит
Но всех певцов узнать тончайший слух не сможет.
Как будто бы цветы, что на лугу сплетались,
Все так пестро кругом, все так пестро — на зависть
Ах, было, было то — из нашего, из бора
Такая благодать, такой покой простора.
И этот весь покой в литовских душах льется,
Как ветерок равнин по травам пышным вьется.
Литовец знал его, душой ему внимая,
И плачет он в лесу — себя не понимая.
А только чувствуя, что сердцу уж не больно,
Что хоть оно грустит, но все ж грустит невольно.
Что все полно росы туманной жемчугами,
И слезы, как роса, текут неслышно сами.
И долго он в груди дыханье бора слышит,
И каждый вздох его как будто бор колышет.
И в душу так покой проник, как леса милость,
Что даже и душа, как колос, наклонилась.
В волнении таком, во вздохе, в светлом плаче
Рождаются псалмы, все чувствуешь иначе…
