Парились недолго, но с чувством. А вышли чистые, лёгкие, аки ангелы…

В кухне было по-домашнему тепло, уютно. Пахло сытно и забористо, грибными пирогами и квасом. Ведьмы убыли…

С Алевтиной удалось только одним поцелуем перекинуться — ведьма Настасья, забрав у Алекса книжицу и завернув её в чистый белый платочек, обещалась сразу же отправиться в Москву и передать ценный артефакт с рук на руки Светлейшему князю.

Антигона не вернулась. Думаю, она и вправду подалась домой, в Питер. Алекс, к моему удивлению, ругаться не стал. Развёл руками: дело-то житейское, милые бранятся — только тешатся…

Наверное, все просто устали.

— Да и мы завтра в Москву двинем, — Владимир отечески потрепал по лысой макушке Чумаря. — Ну как, Аника-воин, хватило тебе приключений?

— Мне понравилось, — не стал чиниться рэпер. — Так что, дядя Саша, низкий вам поклон и уважуха. Умеете веселиться.

Алекс фыркнул и небрежно махнул рукой. Но было видно, что ему очень приятно.

— Мир этому дому, — дверь парадного негромко стукнула и на пороге возник отец Онуфрий.

Выглядел он не так, чтобы очень. Ряса грязная, борода свалявшаяся. Пахло от батюшки гарью и слезами.

Уступив отцу-сержанту своё место за столом, я налил ему огромную кружку малинового чаю, под руку подсунул огромный кусок пирога, а потом подумал, сходил к заветному шкафчику, спрятанному за шторкой с петухами, и достал последнюю бутылку «Арктики».

— Один пить не буду, — строго возвестил батюшка-сержант, наворачивая грибной пирог.

— А давайте-ка мы все выпьем! — встрепенулся шеф. На правах хозяина разлил по расставленным мною рюмкам прозрачную, как слеза младенца, водку, и встав, коротко произнёс: — Ну… Заслужили.

Давно мы не сидели так хорошо. Немного взгрустнули, вспомнив, и рассказав батюшке про гибель старца Нестора. Помянули, не чокаясь, задумались каждый о своём…

— Зато инок Софроний из петли вышел, — вспомнил я и порадовался вслух.

— Из какой петли? — удивился отец Онуфрий.

— Ну как же… Лихо ведь… Я во временную петлю попадал, Алекс, Чумарь… Ваш инок: на острове два года, а кажется, что все десять. Теперь, может, отпустите парня.

Батюшка-сержант крякнул. Не спрашивая, налил себе полную рюмку и опрокинул в рот. Занюхал рукавом рясы…

— Я что-то не то сказал?

Алекс, да и Владимир тоже смотрели на меня, как на дурака.

— Остров окружен защитными плетениями, — тихо и отчётливо проговорил батюшка. — На Валааме просто не может быть никаких петель. Ни временных, ни каких-либо ещё.

— А с чего ты взял, что инок Софроний в петле? — спросил Алекс.

— Да он сам мне сказал, — я пожал плечами. По спине побежал неприятный холодок. — Приплыл, дескать, на пароходе, с экскурсией. А назад и не выбрался.

— Инок Софроний пришел в скит сам, никто его не заставлял, — с расстановкой поведал отец Онуфрий. — Был трудником девять месяцев, почувствовал, что тянется к Богу — перешел в рясофорные иноки. На колокольню допущен не был. Не дал Бог такого таланта: плетения держать.

— Не был? — чувствовал я себя дураком. — Но зачем он мне всё это наплёл?

— Кто знает? — пожал плечами отец Онуфрий. — Кровь молодая. Может, просто хотел весу себе прибавить.

— Он знал о временных петлях, — задумчиво сказал Алекс. — Откуда?..

Зазвонил телефон.

Я уже и забыл, что есть такой полезный девайс — наверное, сказывается воспитание Алекса.

Но трубку, из кармана штанов, достал шеф.

— Алло?

Я надеялся, что это звонит Антигона.

Но судя по лицу Алекса, это была не она.

— Котов, — сказал он вслух. — Из скита. Инок Софроний пропал.

— А пропал ли?.. — Владимир задумчиво вертел в пальцах рюмку. В его широких ладонях стограммовый стаканчик казался напёрстком.

— Может, просто сбёг чувак? — высказал версию Чумарь. — Намаялся в скиту по самые помидоры, да и решил на большую землю податься. Я бы сбёг, — он искоса посмотрел на батюшку, и извиняюще пожал плечами. — Извините, если что не так сказал.

— Каждому — своё, — не стал обижаться бывший сержант.

Лихо обезврежено, — думал я. — Дурное влияние схлынуло, книжица и череп едут в Москву. Так что и вправду не о чём беспокоиться. Подался парень в свой Воронеж, к родителям и девушке. Ну и правильно.

О звонке майора как-то быстро забыли. За окнами терема стояла ночь, глухая и непроглядная, как ватное одеяло. А у нас было тепло, уютно. Тлели уголья в печи, перед иконой Николы-чудовторца горела свечка, на столе попыхивал самовар…

Спать почему-то никому не хотелось, и мы продолжили посиделки. «Арктику» допили, и на столе откуда-то появилась пятилитровая бутыль самогону, настоянного на сосновых шишках — смолистого, терпкого и забористого, как наждачная бумага.

После бани, горячей еды и спиртного усталости я уже не чувствовал, только гулкую пустоту где-то внутри головы. Порывался вскочить, бежать куда-то, и приходилось напоминать себе, что всё кончено. Убийцу Нестора и других монахов отыщет майор Котов — у него на преступников особый нюх. На «раз» вычислит.

Чумарь начал напевать что-то себе под нос — на удивление, очень разборчиво, без всякой каши:

На земле весь род людской

Чтит один кумир священный

Он реальный царь вселенной

Тот кумир — телец златой…

И вдруг припев подхватил Владимир, ожидаемо густым басом:

Сатана здесь правит бал

Здесь правит бал

Люди гибнут за металл

За металл!

Воздвигшись над столом, держа рюмку «по гусарски» и чуть покачиваясь, Алекс подхватил мотив, но куплет повёл совсем другой:

Много крови, много песен

За прекрасных льётся дам,

Я же той, что всех прелестней

Песнь и кровь свою отдам…

Песнь и крооовь… Свою отдам!

Залихватски опростав рюмку, он грохнул её об стол, и оглядел собрание: кто, мол, принимает вызов?..

Но никто не принял. Я петь не умею, а батюшка-сержант сидел отстранившись, задумавшись о своём, и только отщипывал мякиш от румяного бока грибного пирога и катал из него шарики…

А потом я отключился. Положил руки на стол, а на них — голову, и провалился во тьму. Снилось, что меня замуровали в каменном мешке, и он такой тесный, ровно гроб, опутанный серебряными цепями.

Испугавшись, я вскинулся, продрал глаза…

Я лежу в своей кровати, на втором этаже. Рассвет ещё только занимается — занавеска на окне сделалась чуть розоватой, прозрачной. И даже чаек не слышно.

Мужики затащили, — лениво подумал я. — Увидели, что я сплю, да и пожалели. Отнесли в кровать…

Я был полностью одет, даже в ботинках. Хотя по кухне ходил в носках, я это точно помню: ботинки мои насквозь промокли, и я оставил их в тёплой бане, рядом с каменкой…

Накатило противное чувство, что я всё ещё сплю. Так иногда бывает: думаешь, что проснулся, подымаешься, совершаешь какие-то действия, и только потом просыпаешься по-настоящему. Или не просыпаешься.

Пить хотелось страшно. Я сглотнул сухим горлом и понял, что хочу не пить. А питаться. Да так сильно, что виски ломит и челюсти выворачивает. Проведя языком по зубам, я даже испугался: показалось, что клыки удлинились раза в три…

Где-то Антигона оставляла термос с кровью, — поднявшись, я зачем-то заглянул в фаянсовый кувшин, ничего в нём не обнаружил, кроме дохлого паука, и потащился к двери.

Холодильника в тереме нет, зато есть ледник, или поруб, как его здесь называют. Пристроенная к терему землянка с ледяным полом и стенами, где хранится снедь и банки с маринадами. Помнится, в последний раз Антигона доставала термос именно оттуда… да, точно. Он ещё был запотевший, покрытый мелкими капельками конденсата.

Спускаясь ломаными шагами по лестнице, я отметил, что в горнице стоит мёртвая тишина. Даже ходики на стене, сопровождавшие людской быт размеренным тиканьем, молчат.

Угли в печке потухли. В кухне чисто, прибрано и пахнет холодным пеплом.

Стараясь не шуметь, я отворил небольшую дверку в углу, и ёжась, вошел в поруб. Поморгал, приноравливаясь к скудному свету, падающему из двери, и пошел в глубину.