И не нашел уже следов

Беды вчерашней…

И сделалось по Слову его. Тучи разорвались, расползлись в стороны, и умчались, а над трибунами вспыхнуло солнце.

Граф заслонился от света руками, ибо это был не простой солнечный свет, а напоенный серебром, такой плотный, что я ощущал его тяжесть на своих плечах.

— Домишко ветхий, — вдруг сообщил Алекс, обращаясь непосредственно к графу. — Над водою остался он, как чёрный куст, — граф попробовал отступить, скрыться, но не мог двинуться с места — только левое веко его дёргалось сильно и неистово. — Его прошедшею весною свезли на барке, — Алекс продолжал говорить так буднично, так просто — словно рассказывал старый, всеми забытый анекдот. — Был он пуст… И весь разрушен.

В это время костюм графа пошел какими-то тёмными пятнами. Они расползались, переходя на его кожу, на лицо и руки, и словно тлели изнутри.

— У порога, — дальше Алекс говорил без остановки, глядя только на графа. — Нашли безумца моего. И тут же хладный труп его похоронили ради Бога.

Петенькин пепел развеяли над Финским заливом, с высоты Яхтного моста.

Он сам так хотел — об этом нам сообщила ведьма Настасья. До последнего, до тех пор, как не умер граф, а вместе с ним — и все его творения, она держала за руку маленького стригоя, которому никогда не было суждено стать взрослым.

Зою похоронили цирковые. У них был свой закуток на задворках Волковского кладбища. Никого постороннего артисты не приглашали.

Но мы с Алексом пришли. По двум причинам: во-первых, шеф теперь являлся официальным директором цирка — господин Плевако составил и заверил все причитающиеся документы. А во-вторых, мы с шефом, хотя и не долго, тоже были артистами.

Мне было приятно стать частью тесной и замкнутой цирковой семьи. И очень, очень грустно от смерти Зои. Не так я представлял себе завершение этого дела, совсем не так.

Ведь всё выглядело очень просто…

Пепел же графа, ещё на поле, Алекс тщательно засыпал солью.

Тарас собрал его в серебряный спортивный кубок, и даже хотел поставить в шкаф в своём кабинете, но шеф высказал идею получше…

Тихвинское кладбище было грустным и пустым в этот закатный час, когда мы, втроём, собрались у небольшой могилки, огороженной кованой невысокой решеткой.

— Интересно плетутся нити судьбы, — произнёс Тарас, наблюдая, как Алекс спорит с водителем небольшого подъёмного крана. — При жизни граф был достойным и порядочным человеком — разве что, излишне азартным. Но после смерти в него словно бес вселился.

Я посмотрел на Тараса, но ничего не сказал. потому что полностью был с ним согласен. Бес. Самое то для него определение…

— Да, так бывает, — умудрённо выдохнул древний стригой. — Фёдор Михайлович всегда был человеком яркого, взрывного темперамента. Но условности, условности… При жизни ему не давали развернуться. А вот после смерти… Ушел, можно сказать, в загул.

Тарас перевёл задумчивый взгляд на громадный, выполненный из чёрного гранита, кенотаф с бронзовым бюстом покойного.

Именно для того, чтобы приподнять это громоздкое сооружение, и был вызван крановщик с своим механизмом.

— Ну вот, — вытирая руки белоснежным платком, Алекс подошел к нам. — Теперь, по крайней мере, это не просто кенотаф, а настоящая могила, в которой находится неподдельный, всамделишный прах. И все цветы, и выспренные речи, сказанные в честь покойного, не звучат теперь вхолостую — так пусть они послужат хоть небольшим, но всё же утешением тому, кто покоится ныне здесь, на скромной земле Александровско-Невской лавры… Ох и горазды ж святые отцы деньги драть! Чтоб слегка приподнять памятник, пришлось отвалить им кругленькую сумму.

— Не жадничай, — урезонил шефа Тарас. — Ты теперь директор цирка — можешь себе позволить.

— Да уж, — шеф привычным жестом почесал макушку. — Не было печали — купила баба порося… Тарас! Ангел мой, — древний стригой насторожился. — А может, ты возьмёшь шефство над сим злачным заведением? Вам, стригоям, никогда не помешает свежая кормушка.

— Да я-то с радостью, мон шер, но… Почему ты не уступишь сей пиршественный стол своему другу Алехандро?

И оба посмотрели на меня.

Я растерялся. Меня? В директоры цирка?..

— Не отказывайся сразу, — наверное, у меня всё было написано на лице, и Алекс решил откатить назад. — Просто подумай. Возможно, тебе это покажется забавным.

Я затряс головой. После всего, что было, после гибели Зои…

А воображение уже рисовало радужную, привлекательную в своей детской прелести картину. Я. В дивном жемчужном смокинге, верхом на лошади, открываю парад-алле…

Зазвонил телефон. Цветные мечты улетучились и я активировал экран. Увидел простое и зубодробительно честное лицо Владимира… Но он почему-то смотрел не на меня, а куда-то в сторону.

— Ну как? — спросил московский дознаватель кого-то за кадром. — Он меня видит?

— Дядя Вова, дайте лучше мне!

Картинка сменилась. На меня теперь смотрел Чумарь — во всём своём подростково — татушечном великолепии.

— Хай бро! — закричал он, когда камера наконец-то отразила моё удивление. — Вы где сейчас?

— На кладбище.

— Тема! Скинь координаты, мы с дядей Вовой щас будем.

— Случилось чего?

— Придем — расскажем, — подмигнул Чумарь. — Ждите.

Отключив связь, я посмотрел на Алекса и Тараса, и пожал плечами.

— Так, давай быстрее, пока не началось, — засуетился шеф. Достал из кармана плоскую стеклянную бутыль, отвинтил крышку…

Тарас извлёк на свет три крошечные хрустальные рюмки, раздал по одной нам с Алексом. Шеф тут же набулькал прозрачной жидкости с ярко выраженным запахом спирта.

— Ну… — он бросил взгляд на бронзовый бюст и поднёс стаканчик к губам. — Земля ему пухом.

Тихо было в доме. Не бормотал телевизор, не гремели чашки на кухне, не текла из крана вода.

Только старинные ходики на стене отмеряли тонюсенькие дольки времени: тик — так, тик — так…

Маше не спалось.

Сначала она долго слушала ходики. Потом начала считать овечек. Как всегда, в стадо затесалась одна паршивая овца, которая никак не хотела прыгать через заборчик. Стояла себе с независимым видом и жевала одуванчик.

В общем, с овечками не срослось.

Шумно вздохнув и перекатившись на бочок, Маша стала смотреть на стену. Желтые лунные квадраты лежали на ней, обрисованные окном. И всё. Ничего интересного.

Подушка душная, одеяло кусачее… — сердито пробормотала Маша и спустила ноги на пол.

Зябко.

Но тапочки надевать нельзя: такая хитрая у них подошва, что топот слышен аж на первом этаже, где сидит на кухне тётка, читая детектив, прихлёбывая кофе и куря одну сигарету за другой.

Услышит топот — примчится, начнёт кудахтать.

Придётся врать, что захотелось в туалет, спускаться по гулкой лестнице, журчать водой из крана…

На цыпочках Маша подбежала к окну, взобралась коленками на пуфик и открыла окно.

В лицо ударила влажная ладошка ветра, забралась под ночнушку, и противные толстые мурашки с холодными лапками побежали по спине.

Соскочив с пуфика, Маша вернулась к кровати, содрала одеяло и закуталась в него с головой. Затем вернулась на свой пост.

У соседей горел свет.

В светлых окнах двигались смутные тени, их перечеркивали голые ветки сирени, которые трепал ветер.

Лёжа пузом на подоконнике и шмыгая носом, Маша принялась фантазировать, что же там происходит.

Сестрички собираются на дискотеку, — мечтала Маша. — Красят губы, мажут чёрной тушью ресницы, брызгают на себя духами…

Она ещё не знала, как их зовут, поэтому про себя называла просто: сестрички.

Рыжая, синеволосая и с чёрными, как крыло грача, дредами.

Вот скрипнула калитка: по тропинке, меж белёсых от изморози кустов, прошел белобрысый. Взбежал на высокое крыльцо, распахнул дверь и исчез.