Шел почему-то очень долго, минут десять. Хотя помнил, что ледник тянется всего метров на пять — шесть.

Наконец дошел до конца, щурясь, поискал на полках, между банок с прошлогодними огурцами и лежалыми яблоками, нащупал холодный металлический бок термоса, свинтил крышку и припал к горлышку.

Ничего не вышло.

Термос оказался пуст. В нос шибал запах застарелой крови, вызывая одновременно отвращение и дикую жажду.

С досадой отбросив бесполезный термос, я почувствовал головокружение, невольно схватился за полку, потянул её на себя, и рухнул на пол в осколках стеклянных банок и брызгах рассола.

Вновь накатила тьма.

Очнулся за столом. Шея затекла, щека, которой лежал на руке, онемела, глаз не открывался.

С удивлением оглядел собрание. Все были на месте: Алекс, нарушая собственный запрет, дымил сигаретой — на блюдце высилась целая гора окурков. Владимир что-то быстро писал в крохотном блокнотике, Чумарь с аппетитом доедал прямо из банки маринованные грибы, а батюшка, прикрыв от удовольствия глаза, прихлёбывал из стакана горячий чай.

Сон. Это был обыкновенный сон.

За окном было светлым-светло. Солнце било прямо в глаза — оно-то меня и разбудило. Озорное светило шарило горячими пальцами по столу, играло солнечными зайчиками на боках самовара, заглядывало в пустые рюмки…

Поднявшись, я распрямил затёкшие ноги, послушал, как хрустит поясница, а потом шагнул к окну, отдёрнул занавеску и распахнул створки на обе стороны.

В прокуренную кухню хлынул свежий утренний ветер. Взметнул с блюдца кучку пепла, смёл крошки со стола, развеял сигаретный дым…

Над озером, кружа хоровод, кричали чайки.

В их крики вплеталась песня. Высокие женские голоса выводили мелодию, ей вторили мужские…

Ах ты солнце, солнце красное

Ты к чему рано за луг катишься…

— Хорошо поют, — умилился Алекс.

Он сидел, мечтательно подперев голову рукой, в уголке глаза дрожала слезинка.

— А что, праздник сегодня? — спросил Чумарь.

Он выглядел трезвее, чем господа дознаватели. Только щетина закрыла щёки почти до глаз.

— А какой сегодня день? — встрепенулся батюшка.

— Второе сентября, — посмотрев на часы, сообщил рэпер.

— Значит, Попразднство Успения Пресвятой Богородицы, — степенно кивнул отец Онуфрий.

— Праздник урожая, — подтвердил Алекс. — Хороводы вокруг костра, баба на шесту, из крученой соломы, пряники в виде птичек и яблочный квас.

Народ оживился. Владимир, угрожающе качнувшись, воздвигся с лавки, удержал равновесие, и заправляя рубаху в брюки, пробормотал:

— До ветру схожу…

— А давайте все пойдём! — весело вскричал шеф, хватая со стола бутыль с остатками самогону.

— До ветру? — уточнил батюшка.

— На гулянья! — отхлебнув прямо из горлышка, и что самое удивительное, не пролив ни капли на грудь, пояснил Алекс. — Хочется, знаете ли, поплясать. После бессонной ночи — самое то. На девок красных полюбуемся… Они с утра свеженькие, румяные — ммм!.. — он закатил глаза.

Я тоже воодушевился. Вдруг захотелось выйти в чисто поле, подставить грудь ветру…

— Идёмте, батюшка, — Алекс уже подхватил под локоть отца Онуфрия. — Ну какой же деревенский праздник без попа.

Мы выкатились на крыльцо, под ласковые лучи осеннего солнышка. От вчерашней непогоды не осталось и следа, утро радовало умытыми облаками и свежим голубым небушком.

— Почему соляркой пахнет? — неожиданно спросил Чумарь.

Я принюхался. Да. Откуда-то из-за угла удушливо тянуло топливом.

— Кажется, там сарай, — я поджал босые пальцы: по ногам дуло. — Может, трактор, или ещё что…

Странно, я ведь был в ботинках! Потом я сообразил, что в ботинках я был во сне, а сами они стоят в бане, сушатся. Кажется, в рюкзаке я видел кроссовки…

Народ потянулся к деревянной кабинке в глубине двора, а я метнулся в горницу и наверх, в свою спальню. Достал из-под кровати рюкзак, вытряхнул его тут же, на половик, отыскал в мешанине вещей синие с белым кроссовки, напялил на босые ноги — носки искать не хотелось.

Выбегая, бросил взгляд на тумбочку и замер. Чёток не было.

Я точно помнил, что снял их, когда привёл в комнату Алевтину. По её же просьбе… Бросил на тумбочку, да и забыл. Потом, на острове, вспоминал пару раз, а вернувшись, даже ни разу не подумал.

Моргнув, я уже сделал шаг обратно в спальню, но снизу донеслось хлопанье двери и богатырский рёв шефа:

— Кадет! Мы идём на праздник! Кто не успел — тот опоздал…

Плюнув на всё, я скатился по лестнице.

Гулянья развернулись за околицей, между берегом озера и опушкой леса. Длинной вереницей стояли накрытые белыми скатертями столы, на лавках празднично сидели сельчане.

Дальше, возле самой опушки, водили хоровод. Мелькали белые рубахи, яркие сарафаны, люди размахивали сосновыми ветками и пучками свежесрезанных колосьев.

А за столом пили, смеялись и что-то жевали. Я учуял запах жареного гуся, в животе забурчало.

Нам приветливо махали руками, приглашали к столу.

Алекс на пару с Чумарём пошли в хоровод, Владимир устроился на пригорке, размеренно хлопая в ладоши и улыбаясь. Батюшка куда-то делся.

А я пошел к столу.

Скромно пристроившись на уголок, впился зубами в жареную куриную ногу. После нескольких месяцев воздержания, после всех страданий и самокопаний, я отрывался. Мне в тарелку совали квашеную капусту, пирожки с яйцами и луком, варёную картошку в топлёном масле, с чесноком, куски жареной рыбы… Я ел всё.

Две дородные тётки в красных бусах взяли надо мной шефство, и следили, чтобы тарелка моя — и рюмка — не оставались пустыми…

А потом мои глаза встретились с глазами старосты.

Тот тоже сидел за столом, недалеко от меня. Но ничего не ел, не веселился и выглядел усталым. Только пил.

Перед ним стоял отдельный штоф. И староста, выпив рюмку, тут же наливал ещё и вновь макал усы в самогон.

— Как Гришка? — крикнул я ему сквозь песню, что доносилась от хоровода. — Спит, поди?

Староста вскинул на меня взгляд покрасневших глаз.

— Пропал Гришка, — тихо сказал он. — Не вернулся.

Кусок во рту превратился в жеваную бумагу.

Задохнувшись, я вывалился с лавки, отбежал в сторону и начал кашлять. Изо рта полетели ошмётки еды, мне стало стыдно.

Утерев рот, я вернулся к столу, но садиться не стал. Подошел к старосте. Я помнил, что отчего-то мне этот человек не слишком нравился, но сейчас не было ничего, кроме глубокого сочувствия. И зарождающейся где-то в районе крестца тихой паники.

— Моя подруга обещала его отыскать, — зачем-то сказал я, хотя и понимал: раз Гришки нет, значит, Алевтина его не нашла…

Староста передёрнул плечами.

— А кто этих бесовок разберёт? — он выдохнул. До меня дошел смрад застарелого перегара. — Покрутили хвостами, велели костёр пока не палить, — он кивнул на громадную кучу дров, вокруг которой и водили хоровод… — И сбёгли.

Почему-то я сразу подумал о чётках. О том, какой интерес проявляла к ним ведьма Настасья, и какими глазами смотрела на них Алевтина.

И вот сейчас до меня наконец дошло… В её глазах была жадность. Жажда обладания тем, что принадлежит кому-то другому.

И этим другим был я.

Вдруг, как давеча во сне, свело скулы от жажды крови. Неужели она меня тупо соблазнила? И всё для того, чтобы завладеть чётками из драконьего жемчуга? Впрочем, представив, сколько они стоят…

Как говорил один сыщик, за такой куш многие захотят начать рискованную игру.

И всё равно. Кража — это как-то мелко. Недостойно. Да и честно говоря, попроси она меня — я бы отдал эти чётки без звука. Ещё и радовался бы…

— У вас есть телефон? — спросил я у старосты. Мой остался в тереме, окончательно разряженный.

Мужик молча протянул смартфон. Не новый, но вполне приличный… Я набрал номер и принялся ждать.

После известия о Гришке вдруг отчаянно захотелось убедиться, что с Антигоной всё в порядке.

Как только пошли гудки, в паре метров от меня раздалась мелодичная трель. Смутно знакомая черноглазая девушка в красном сарафане, с красной же лентой в волосах, достала откуда-то телефон, посмотрела на экран, провела по нему ладонью и убрала.