Староста могучим толчком весла оттолкнул лодку от берега.

Я сидел молча. Понял уже: задавать вопросы, любопытствовать, куда мы едем и что собираемся делать — пустая трата времени. Чему быть — того не миновать. Признаться, мне даже интересно стало: что же приключится на этот раз?..

Плыли вдоль берега. Я не мог оторвать глаз от окружающей действительности: золотые узкие пляжи, пригорки, по которым светлые сосновые боры спускаются к самой воде, синее и глубокое, как море-океан небо, свежий тёплый ветерок — красотища здесь была, ни словами сказать, ни пером описать.

Где-то на горизонте угадывалась тёмная громада острова. С него-то и доносится колокольный звон, — догадался я, прислушавшись.

Звон неспешно плыл по воде, сплетаясь с плеском волн, скрипом уключин, неумолчным жужжанием насекомых, и казалось, является важной частью этого озёрного мира. Я бы сказал, его настоящей сутью, стержнем здешнего бытия.

— Остров Святого Валаама, — кивнул на тёмную лесистую громаду шеф. Говорил он негромко, только для меня.

Я порылся в памяти.

— Там вроде был монастырь?

— Это ещё до войны, — откликнулся староста. Сидел он к нам спиной, мерно, ни на миг не сбиваясь, ворочая вёслами. — Тогда там и монастыри были, и храмы святые. А в войну здесь окружение стояло. Монахи частью вымерли, частью в скит ушли — озеро без пригляду оставлять нельзя… Сейчас, конечно, другое дело. Лет двадцать уж тому. Знамение было: погибший яблоневый сад заплодоносил. Ну, и монахи вернулись, своими руками по брёвнышку храм восстановили…

— А мы туда попадём? — не знаю отчего, но в душе что-то такое зашевелилось. Захотелось вдруг взглянуть на чудотворные яблони, войти под своды храма…

— Как карта ляжет, — скучно буркнул шеф.

А я подумал: не пустят меня в храм. От поступи нежити и святая земля горит.

Стало обидно. Но потом я себя одёрнул: сроду в церковь не ходил, образам не кланялся — сейчас-то чего потянуло?.. Отец коммунистом был, и меня воспитал сообразно. Так что нефиг сопли пускать. Всё путём.

Заплыли мы довольно далеко. Я имею в виду — ни берегов, ни острова уже не видно. Одна серая вода кругом. Тихая, словно её маслом полили. И прозрачная. Перегнувшись, я мог разглядеть длинные плети водорослей, какие-то узкие тени и шустрые стайки серебристых рыбок.

Мужики размотали удочки, насадили наживку, да и забросили лески в воду. Яркие поплавки закачались на воде.

Мне тоже дали длинное, и толстое, почти как моё запястье, удилище. Наживкой служило сырое куриное крылышко — Алекс добыл его из пластикового ведёрка из-под майонеза.

Опять же, никаких вопросов я задавать не стал. Бесполезно.

Обхватил покрепче тяжелое, с резиновыми накладками, основание удочки, упёр локти в колени и уставился на поплавок.

Не покривлю душой, если скажу: да. Я ожидал подвоха. Был уверен, что вся эта рыбалка затеяна неспроста. Возможно, как очередное испытание для меня — любит шеф это дело, чего уж греха таить. Иной раз я себя подопытным кроликом так и чувствую…

Но может, опыты здесь ни при чём, а охотятся они совсем, совсем на другую добычу… А я выступаю в качестве приманки.

Недавно заметил: моя сущность, или сила, притягивает других таких же. Подобное, как говориться, к подобному.

Но сейчас я твёрдо решил дознаться, что происходит. Ясно же, что всяческая мистика начинается с того, что меня неодолимо клонит в сон. И если бы не доказательства — шрам на спине и красная ленточка — я бы и сам себя убедил, что приключения в лесу мне привиделись.

В общем, я твёрдо решил не спать. Если что и случится — пускай. Но я в этот момент хочу находится в здравом уме.

Тишина. На воде покачиваются поплавки. Где-то над головой, так высоко, что его даже не видно, поёт жаворонок. Волна негромко плещет о борт лодки. Едва слышно дышат вокруг меня люди… Алекс посапывает чуть сдавленно, нетерпеливо. Словно ждёт чего-то.

Мефодий Кириллович вдыхает размеренно, степенно, и время от времени перехватывает удилище из одной руки в другую.

Векшу я не слышу. Дыхание его стелется легко, подобно пёрышку летучему, и безмятежно, как сон младенца.

Вопреки уверениям Гришки, клёва нет. Сетка на дне лодки лежит пустая, поплавки на воде почти неподвижны.

А солнце взбирается всё выше. Вот оно упёрлось мне в макушку, я прямо чувствую на затылке горячую сухую ладонь. Жарко — аж жуть. Но я упрямо бдю.

Ясно ведь: неспроста торчим мы посреди озера, в самый полуденный жаркий час, когда даже рыба вся упрелась, и прилегла отдохнуть на мягкое илистое дно, среди прохладных водорослей. Длинные тёмные стебли их медленно колышутся в студёной воде, плывут по течению, светлое дно озёрное меж ними усыпано сундуками с златом-серебром, самоцветами яркими, оружьем булатным, рыцарскими доспехами и сгнившей танковой бронёй…

Обширна и глубока история Ладожского озера, как и воды его. Ходили по ним ладьи купеческие, «из варяг в греки» возившие шелка заморские и другие диковины. Когорты тевтонских рыцарей пытались атаковать по льду неприступную крепость Орешек, струги Стеньки Разина бороздили озёрную гладь, собирая дань с богатых прибрежных городов. Нельзя забывать и про Дорогу Жизни, благодаря которой выстоял блокадный Ленинград…

Чувствуя что начинаю клевать носом, я подтягивал к себе поплавок и проверял наживку. Куриное крылышко на крючке размокло, выцвело и уже ничем не пахло. Поправив, я забрасывал его подальше, не обращая внимания на недовольный ропот Алекса и сопение старосты…

Солнце благополучно миновало зенит и двинулось на покой. Установился тот послеобеденный неподвижный час, когда веки смыкаются сами, и даже мошка кружит над водой сонная и ленивая.

От неподвижности, от усилий сопротивляться сну, в голове у меня установился глухой звон. Опустив руку за борт, я плеснул на лицо водой, вздёрнул удилище в воздух и поймал крючок с наживкой.

— Может, вернёмся? — это были первые слова, произнесённые мною с самого утра. — Ясно же, что ничего не поймаем.

Я посмотрел на Алекса, тот открыл рот, чтобы что-то сказать, и тут я почувствовал сильный удар по затылку.

От неожиданности я не удержал равновесия и кулём повалился за борт.

Не иначе, веслом били, — думал я, погружаясь в прозрачную холодную глубину.

Сидя на солнышке, я изрядно нагрелся, и в первое мгновение показалось, что тело охватил огонь — настолько ледяной была вода. Дыхание перехватило, ноги свело судорогой. Я открыл рот, чтобы вздохнуть, и в лёгкие хлынуло озеро.

Я забился, погружаясь всё глубже: тело и разум боролись, пытаясь доказать друг другу, кто прав. Разум говорил, что я умираю: водой дышать нельзя, и меня вот-вот захлестнёт агония утопленника. Но тело продолжало исправно функционировать, ему не нужно дыхание, чтобы жить.

Сквозь толщу воды я видел светлый кружок солнца, тёмное пятно лодки и три свесившиеся из неё головы…

Странно, но всплыть мне никак не удавалось. Брыкаясь, пытаясь разгребать воду руками, я всё равно неумолимо шел на дно — словно к моим ногам привязали цепь с мельничным жерновом.

Временами казалось, что спины, рук, груди, касаются холодные ладошки, я вздрагивал, оборачивался, но никого не видел.

Так я и опустился на самое дно. Здесь царил серый полумрак, росли толстые, как пеньковые верёвки, водоросли, а вдалеке, не приближаясь, мелькали какие-то крупные тени.

Вновь припомнились байки Антигоны об утопликах.

Я представил, как это: провести на дне целую вечность. Мрак, серость и скука — вот и всё… Мясо понемногу сгниёт и отвалится от костей, и буду я бродить среди замшелых валунов неприкаянным скелетом.

Ну уж нет, — решил я. Утопликом становится что-то не хочется. Может, пойти по дну? Я ещё раз огляделся. Темно. Расстояние до берега — неизвестно. Да и где этот берег?.. Лучше попробовать всплыть… Получилось с четвёртой попытки. Тело моё упорно не желало плавать, но я упорный.

Грести пришлось изо всех сил, и смутный кружок света над головой делался всё ярче.