Плыть было тяжело. Мешала намокшая одежда — джинсы сделались жесткими, словно картонными, майка неприятно облепила тело. Светлое пятно приближалось медленно. Временами казалось, что оно отдаляется, и я вновь опускаюсь на дно… Потом свет ушел, и меня окружили длинные тени. И я уж было решил, что это рыбы — приплыли полакомиться мертвечинкой; но оказалось, что вокруг меня настоящие утоплики.

Синие морды искажены от удушья, из пустых глазниц таращатся черви, рты распялены в немом крике, и в них спокойно вплывают мелкие рыбки… Утопликов было много. Словно я попал в толпу на стадионе — все жмутся друг к другу, не давая протиснуться вперёд, к вожделенной сцене.

Я чувствовал их склизкие холодные прикосновения и дёргался от омерзения, я путался в их ветхой одежде, в плывущих по течению конечностях, чувствовал прикосновения к лицу их мокрых, похожих на паутину волос.

От отчаяния я закричал. В рот хлынула вода, рёбра расступились под давлением и лёгкие наполнились ею, как большие мешки…

— Вставай, засоня.

Услышав голос, я задёргался с утроенной силой, и наконец рванул наверх, к солнцу…

— Шурик, ну сколько можно? Весь отпуск проспишь.

Я вынырнул на поверхность, как тюлень, задыхаясь, хватая воздух руками и выпучив глаза от счастья.

Рядом, на постели, сидела Антигона. Я зажмурился: от цветов на её пёстром сарафане, от рыжих кос, нимбом окружавших голову… После мутных и серых озёрных глубин, после вздутых мертвецов с липкими пальцами, живая, тёплая, веснушчатая Антигона представлялась созданием настолько ярким, что заболели глаза.

Я протянул руку и обхватил её тонкое запястье, наслаждаясь его хрупкой твёрдостью, его гладкой бархатистой кожей, биением жилки в ямке у холмика большого пальца…

Повинуясь порыву, я сел и прижал девчонку к груди. Зарылся лицом в её волосы, вдохнул тёплый девичий запах…

— Но-но, — меня так толкнули в грудь, что я повалился обратно на подушку. — Руки-то не распускай.

— Прости, — я вновь сел и поискал глазами джинсы. — Кошмар приснился, вот я и хотел убедиться, что ты — живая.

— Оно и видно, — Антигона окинула меня скептическим взглядом. — Еле добудилась. Ладно, вставай, сокол ясный. Шеф ждёт.

— Опять куда-то пойдём? — вдруг стало уныло и муторно, как в давешнем сне.

— Зачем ходить? Это к нам все придут…

— Кто это — все? — мне представились василиск, призрачные навки и утоплики.

— Увидишь.

Распахнув шторы, она впустила в комнату солнце и направилась к двери.

— Да, тут это… — она поковыряла носком деревянный пол. — Я джинсы твои постирала. Вон, на балкончике висят, не высохли ещё. Так что поройся в шкафу. И найди что-нибудь приличное, ладно?

На перилах балкона действительно висели мои многострадальные джинсы. Были они насквозь мокрыми, с штанин всё ещё капало.

Озеро сквозь ветки сосен сверкало спинками серебристых форелей, но сейчас мне было неприятно на него смотреть.

Морщась от прикосновений к мокрой джинсе, я запустил руку в задний карман. Ленточка была на месте, потемневшая, похожая на заскорузлую тряпочку. Пальцы кольнуло острым, и вытащив руку, я уставился на горсть рыбьей чешуи… Шрам на спине сразу зачесался, и я невольно передёрнул плечами.

Развесив джинсы на перилах, я вернулся в комнату и направился к древнему резному шкапу. Отражение на дверце было таким же недовольным и заспанным, как и я…

Надев рубашку в мелкий голубой горошек, саржевые брюки и сандалии из ремешков, я стал походить на комсомольского вожака начала восьмидесятых. Усмехнулся, запустил в волосы пятерню и наскоро причесался. Когда стягивал хвост, пальцы опять наткнулись на твёрдое, тонкое и острое. Я содрогнулся, сразу представив человеческий ноготь — во сне мертвые утопленники пытались ухватить меня за волосья, не пускали со дна…

Рассмотрев ещё одну рыбью чешуйку, я бездумно уронил её на пол и пошел вниз, имея намерение сейчас же, не отходя от кассы, поговорить обо всех странностях с шефом.

Ни в горнице, ни на кухне никого не оказалось. Было прибрано, пусто и удивительно тихо. Только с улицы доносилось что-то вроде морского прибоя.

Выкатившись на парадное крыльцо, я онемел. Во дворе наблюдалось народное гулянье. Степенно прохаживались мужики в чистых косоворотках и лоснящихся пиджаках, в смазанных салом кирзовых сапогах и блестящих галошах. Стайками кур кучковались бабы в светлых платочках, в ярких суконных кацавейках. Меж ними непослушными рыбками носились дети…

— А вот и барчук пожаловал, — услышал я тихий шепот из толпы.

— Чегой-то он смурной какой-то, — это уже другой голос. — И на барина совсем не похож.

— Жена у Алесан Сергеича была иностранка, — охотно просветил третий голос. — Из сопредельной Финляндии. Так барчук в неё пошел.

На меня бросали сочувственные взгляды.

Странно всё это. На дворе двадцать первый век. Интернет владеет умами прочно и невозбранно, а тут — средневековье какое-то. Впрочем, вон наш Хам стоит под навесом, рядом с громадной копной сена… Ну слава Богу.

То, что селяне представляли меня сыном шефа, почему-то льстило. Как к нежити, ко мне здесь никто не относился, и даже оборотень Гришка после первого инцидента принимал, как родного.

С другой стороны, это и неудивительно… Сосредоточившись, над головами селян я улавливал редкие, но явственные вспышки энергии.

Староста-оборотень с отпрыском — это раз. По праздничному делу Григорий был наряжен не в обычную драную майку с желтым смайликом, а в светлую, застёгнутую на все пуговицы рубашку и шерстяные колючие штаны.

Высоченная девица с чёрными, переплетёнными монистами косами, в открытом сарафане — что позволяло рассмотреть бугрящиеся на предплечьях мускулы — это два. В кого она перекидывалась я так и не понял, но что передо мной оборотень — чуял безошибочно.

Мальчишка с такими же белыми, как у меня волосами, подстриженными в круг, конопатый, как Антигона, в широкой белой рубахе, подпоясанной верёвочкой. Мальчик стоял, держась за руку древнего деда, белобородого, лысого, с коричневым продублённым лицом… Ауры у них были одинаковые, яркие и радужные. Друиды? Или, как на Руси принято говорить, лесовики?..

Ой, необычное имение у Алесан свет Сергеевича, не то слово. Навки, утоплики, русалки на ветвях… Кота говорящего не хватает. Хотя вот пёс — есть.

Среди селян разгуливал Алекс. Он милостиво кивал детишкам, церемонно раскланивался с женщинами, жал руки мужикам — словом, вёл себя, как добрый хозяин, приехавший полюбопытствовать, что в его наследной деревеньке деется…

— А я тебя в сенях жду, — в спину меня толкнула Антигона.

— Зачем?

— Как зачем? А завтрак?

— Дак я же… А, понятно, — я вовремя сообразил, что она хочет влить в меня очередную порцию свиной крови. — Слушай, давай потом, а? Люди всё-таки. Неудобно.

Я и вправду опасался, что кто-нибудь из продвинутых селян Ненарадовки почует кровь и обидится.

Антигона оглядела меня оценивающим взглядом, покачалась с носков на крепкие розовые пятки — девчонка была босая — и наконец кивнула. Толстые косицы смешно дрогнули по обеим сторонам от лица. — Ну как знаешь, — протянула она вслух. — Потом не жалуйся…

Надоели мне местные загадки. Вот выловлю шефа, утащу за овин и хорошенько растрясу на предмет местных тайн.

— Ну так отдай ему корову, а себе телёнка оставь, — долетели слова, сказанные Алексом. Стало интересно. — А поле, что начинается от старой берёзы и до самого лога, издревле принадлежало семейству Бобры. Так что на чужой каравай, как говорится… Затопляемые луга должны отойти к вдове Медведевой, как и было о прошлом годе уговорено. И да, Мефодий, проследи, чтобы ей крышу перекрыли. Шел мимо, смотрю — одни дыры…

— Не извольте беспокоиться, — солидно кивал староста. — И крышу перекроем и стены подновим. Медведь хороший мужик был, жаль, что пропал…

— Ладно, об этом потом поговорим, — оборвал старосту шеф и повернулся с сияющей улыбкой к старой ведьме, что с черепашьей скоростью ковыляла к нему, упираясь в землю крючковатой клюкой.