— Ты чего не спишь? Ночь на дворе, а он в бумагах зарылся! Ложись сейчас же, безобразие какое!

— Разве могу я спокойно спать, пока твои соплеменники томятся в кузаровых застенках? — с упрёком спросил цергард, складывая листы в стопочку.

— Можешь! — отрезал пришелец. — От твоих ночных бдений им ни жарко, ни холодно. А на тебя уже смотреть тошно — зелёный как покойник! Не цергард Федерации — тень отца Гамлета!

— Чья тень? — живо заинтересовался Эйнер, радуясь возможности сменить тему. С одной стороны, ему было приятно: ругают, значит, заботятся. С другой — лучше бы всё-таки не ругали.

— Есть такая грустная история. Завтра расскажу, — пообещал Гвейран, поправляя одеяло, — а теперь спи… — хотел уйти к себе, но обернулся с порога, — или посидеть с тобой?

Если честно, Эйнеру очень даже хотелось, чтобы с ним посидели: когда носитель высшего разума рядом, ночных кошмаров можно не опасаться. Вчера, после долгого перерыва, ему снова приснилась мёртвая Акти, и утром на подушке оказалась кровь — прокусил губу во сне. Теперь было страшно засыпать. Но лишний раз утруждать Гвейрана — неловко. Нельзя всю жизнь рассчитывать на пришельцев, надо уметь самому справляться со страхами.

…Не справился. Проснулся от грохота падающей стены, в сотый, может, и в тысячный уже раз похоронившей под своими обломками его любимую — и понял, что не стена это вовсе громыхала, а снова окаянная лампа. На этот раз он сбил её ногой, да так, что отлетела к стене, абажур отвалился от основания. Пришелец и адъютант принесись оба, перепуганные.

— Что случилось? — выпалил Тапри, позабыв все положенные церемонии.

— Ой, да ничего страшного, — пришлось приложить усилия, чтобы голос не слишком дрожал, — просто лампу опять задел. Ногой. Стояла плохо. Знаешь, ты её завтра выброси, а на складе возьми настенный светильник…

Тапри энергично закивал:

— Будет исполнено, господин Верховный цергард! — объяснения его вполне удовлетворили. Он и сам часто спал беспокойно, в ранней юности иногда даже ходил во сне. Хорошо ещё, что не разговаривал, иначе непременно отчислили бы из разведывательного училища.

А Гвейрану не нужно было ничего объяснять. Он развернул агарда за плечи и выставил из комнаты. Согнав хозяина, перестелил постель по-человечески. Уложил, укрыл синим казарменным одеялом, и, прежде чем погасить верхний свет, пристально посмотрел в глаза:

— Спи. Ничего плохого тебе больше не приснится, будь уверен.

И не приснилось — «высший космический разум» промашек не давал. Кошмар наступил наяву.

В собственной постели, очень мирно, совсем не по-офицерски скончался в ту ночь Верховный цергард Сварна.

Пухлый, сентиментальный и изнеженный, лицу постороннему он мог показаться этаким безобидным толстячком, общим любимцем, годным на то лишь, чтобы произносить красивые речи перед народом. Но это была иллюзия. Человеку слабому власть в руках долго не удержать, особенно в Арингораде. Ничем, кроме внешности, не отличался от своих Верховных соратников цергард Сварна. Был он столь же умён и хитёр, беспринципен и жесток в тех вопросах, что не затрагивали личных его чувств. И врагов имел ничуть не меньше остальных. Опасных врагов.

Но видят добрые Создатели и Матерь их Вдовица: никто из них не приложил руки к его кончине! Может, и не прочь были бы, но всё произошло самым естественным образом. Просто остановилось заплывшее жиром сердце. Но попробуйте, докажите это болотному выродку Эйнеру Рег-ату, который смотрит на вас, собравшихся у смертного одра старого боевого товарища, страшными, полными нечеловеческой ненависти глазами прирождённого убийцы и шепчет белыми губами: КТО?! Тихо, чтобы не услышали посторонние: заплаканные офицеры почётного караула, заплаканные репортеры с телевидения, рыдающие в голос представители народа — КТО?!!

Все помнят, как хоронил он отца. Явился с опозданием чуть не на час — при этом даже не попытался оправдаться, сославшись на дорожные обстоятельства. Наоборот, был демонстративно неспешен. Каким прибыл с передовой — немытым, провонявшим порохом и гарью, в полевой форме и сапогах, заляпанных тиной — таким и ввалился в зал Церемоний. Стоял, небрежно прислонившись к стене, в стороне от скорбящих, всем своим видом выражая: «тут для меня ничего интересного нет». Ни слезинки не уронил на траурное серое покрывало, милосердно скрывавшее от людских глаз растерзанные останки Верховного цергарда Регана. Наверняка, сын тогда уже подозревал, что не случайной была гибель отца, и не вражеский фугас тому виной. Только его это не волновало, по крайней мере, внешне. Операторы кинохроники старались, чтобы он не попадал в кадр, так не вязался со словами о всенародном отчаянии его скучающе-равнодушный вид.

Тогда господа соратники — даже те из них, кому, по понятным причинам, следовало бы помалкивать — осуждали его за чёрствость. Все знали, что между погибшим отцом и осиротевшим сыном, мягко говоря, не было большой любви. Но бывают в жизни моменты, когда следует простить старые обиды, или хотя бы изобразить прощение, скрыть истинные чувства во благо народа и Отечества.

Но Эйнер Рег-ат и тогда ничего скрывать не хотел, и теперь не слишком старался. Операторам приходилось вновь отворачивать объёктивы кинокамер. Только на этот раз никто не мог упрекнуть его в равнодушии.

— Узнаю, всё равно узнаю… КТО?! Убью!

Ни один из семерых виноват не был — лишь сам цергард Сварна. Поплатился за лень свою и неуёмное обжорство, особенно предосудительное в голодное военное время. Вот и паёк командный урезали вдвое — а не помогло, поздно оказалось. Задавило Верховного собственным жиром. «Туда ему и дорога» — думали про себя господа-соратники, смаргивая на камеру «скупые мужские слёзы». Да, они желали ему зла. Но — не делали! Отчего же так неуютно становилось им под бешеным взглядом мальчишки Рег-ата? Ёжились невольно, отводили глаза. Перебирали мысленно доказательства собственной невиновности… Что за глупость? Кто он, собственно, таков, чтобы оправдываться перед ним? Кто дал ему право судить? Так говорил разум. Но для тех, кто привык десятилетиями жить, не зная покоя, в постоянном ожидании ножа в спину, чувства, порой, бывают важнее рассудка. Каждый из семи Верховных ощущал отчётливо и ясно: «А ведь убьёт, чёрт возьми! Без вины, по одному подозрению — убьёт!»

Да, ему очень хотелось убить. Ну, не мог он поверить в их непричастность! Разве так бывает в войну, чтобы помер нестарый ещё человек, которому жить бы да жить, не по чьей-то злой воле, не от чужой руки, а по причине чисто природной? В голове не укладывается!

… В тот день он встал позже обычного — сказалась полубессонная ночь. Побрёл в служебный кабинет, рассчитывая уже там, на рабочем месте, проснуться окончательно и обдумать план дальнейших действий. Но навстречу попался форгард Дриан — лицо ошалелое, глаза красные, на груди серая траурная перевязь крест-накрест: «Горе, ах, какое горе, господин Верховный цергард!» И, видя его замешательство: «Как?! Вы ещё не знаете?!»

Узнал.

Если бы спросили церангара Эйнера Рег-ата, сколько знакомых, близких даже людей погибло на его глазах, он не смог бы сосчитать. Ему казалось — он давно привык. Или, лучше сказать, смирился. Он не думал, что горе окажется таким сильным.

Кем, собственно, приходился ему цергард Сварна? Наречённый брат нелюбимого отца. Пожилой, ворчливый дядька, с кучей именно тех слабостей, которые отец учил презирать — даже непонятно, почему они дружили так близко, что их вообще связывало, столь несхожих мед собой людей?… Вроде, было что-то там, в имперском прошлом — жизнь один другому спас, что ли? Или оба вместе кого-то спасли, а может, наоборот, убили… Отец не рассказывал, потому что вообще мало говорил, особенно с сыном. Дядюшка Сварна тоже от расспросов уклонялся. Тёмная, короче, история, и не в ней суть.

Просто в жизни любого человека должно иметься хоть что-то постоянное, незыблемое. Основа. То, что было и будет всегда. Для одних это семейные узы, для других — руками дедов-прадедов построенный дом (не в войну, конечно; в войну дома — штука совсем ненадёжная). Для третьих — и вовсе какой-нибудь пустяковый, но с раннего детства памятный предмет, который он таскает за собой по жизни, но не специально и осознанно — на манер талисмана, а просто по привычке, почти не замечая. И только тогда спохватится и поймёт, какую ценность имела для него эта вещь, когда её потеряет.