— Посылка вам, господин доктор! Велено доставить в наилучшем виде, вручить лично в руки! Из самого Москов-града, из Особой канцелярии! — он торжественно поднял палец к небу, потом обернулся и крикнул за спину, — Эй, робя, заноси!

Двое дюжих парней в почтовой форме, кряхтя, втащили в переднюю нечто неудобное, запечатанное.

Угостив почтмейстера кофием, расписавшись, где было указано, и, дождавшись, когда гости уйдут, Павел Трофимович собственноручно, с нетерпением сорвал упаковку.

Это был хорошо просмолённый бочонок на шесть вёдер. Внутри бочонка приятно булькало. «Заезжий грузинский князь, что по осени лечился от ишиаса и камня в почке, вина в подарок прислал», — подумал Золин, и снова ошибся (надо было ожидать: какая может быть связь между гнрузинским князем и Особой канцелярией?). К крышке бочонка маленьким гвоздочком была прибита записка.

«Любезнейшему Павлу Трофимовичу с горячей благодарностью и в память о трёх зимних днях на постоялом дворе. Лекарство от дамских нервов и всех прочих хворей, а также наглядное подтверждение Ваших слов, что в жизни случаются чудеса».

Пробежав глазами это интригующее послание, он в первый момент не понял ничего, а потом вдруг сразу всё вспомнил: и трёх не по погоде одетых молодых людей, непонятным образом очутившихся в зимнем лесу, и разговоры о живой воде, и их последующее стремительное исцеление… Неужели?… Он вдруг почувствовал, как затряслись руки.

— Лукерья! Зови дворника!

Дворник прибёг, перекатил бочонок в удобный угол и аккуратненько вскрыл. Да, не вино было внутри — бесцветная жидкость, на вид вода водой. Доктор тронул пальцем, осторожно лизнул — солоно. Набрал в пипетку, капнул на фикус, что с декабря собирался пропасть, но так до конца и не пропадал, стоял чахлый и жалкий, портил вид комнаты, а выкинуть было жалко — подарок от благодарной пациентки.

Хорошо, что не выкинул. Да, чудеса случаются на свете. Павел Трофимович Золин и его домашняя работница Лукерья стояли, будто зачарованные, и безмолвно наблюдали, как на их глазах оживает, наливается свежими соками ещё минуту назад безнадёжно увядавшее растение…

От Мурома до столицы — под триста вёрст. Это если по прямой. Но кто же на Руси по прямой ездит? Через Владимир-Залесский надо, а это и за триста вёрст выйдет. Зато уж от Владимира до Москов-града путь лёгкий — проходит чугунка на Новгород-Низовской. Жаль, от Мурома до Владимира такого удобства не предусмотрено. Вроде бы, и начали уже новую ветку тянуть, во всяком случае, устав Общества по сооружению оной уже утвердили и смету рассчитали. Да это когда ещё протянут — лет через пять, а может, и больше. Денег-то в казне, как водится, не хватает… Так что от Мурома до Владимира путь нынче один — санный, как деды наши ездили и прадеды. Неспешно, зато надёжно. Если, конечно, на разбойничков не нарвёшься. Ну, а это уж как боги дадут, им, богам, виднее, кому жить, кому помирать…

Не так много найдётся в этом свете любителей долгих зимних путешествий в санной кибитке. Потому как скучно: обзор плохой — только вперёд и видно, тело затекает от долгой неподвижности, вдобавок, ямщик непременно затянет что-нибудь унылое, под стать печальному белому миру вокруг да низкому серому небу над головой. Тоска, да и только.

Но в этот раз, после долгих пеших странствий по непролазному лесу, путники наши отнюдь не тосковали, наоборот, блаженствовали. Полулежали, надёжно укрытые от мороза и ветра, смотрели ямщику в спину, слушали песню за песней — каждая о тяжкой народной доле, и тихо переговаривались меж собой.

— Всё ж таки думается мне, ваше высокоблагородие, что без англичан с французами в нашем деле не обошлось, — принялся развивать старую идею Удальцев. — Судите сами. Некто затевает заговор затем, якобы, чтобы спасти Россию от нигилистов, не позволить исполниться страшному пророчеству. Организует вокруг себя группу наивных, зато патриотически-настроенных студентов-магов, всяких там Таисьевых, с их помощью выпускает Кощея, как они выражаются «в мир». Но на самом-то деле, под ударом не мир оказывается, а именно Россия.

При этом простые исполнители верят, будто Бессмертный ослаблен, поэтому большой беды принести не может, и вообще, будет в самое ближайшее время убит. На деле же мы видим, что он крепнет день ото дня, творит одно злодеяние за другим, и никакие патраторы, или там, специально выделенные Иваны этому не препятствуют.

Каково, а? Я сперва-то думал, может они не уследили за ним, упустили, или, того хуже, погибли на Буяне, добывая филактерию (вдруг в сказаниях была ошибка, и Кощей свой дуб всё-таки стережёт)? Так ведь нет! Судя по всему, они даже не пытались его остановить! Отпустили на все четыре стороны — он и натворил столько дел, что уже не об изменении Футурума, а о «пустыне великой» речь надо вести. А кому это выгодно? — вопрос. Ну, конечно же, исконным врагам Россиии! Хотят взять реванш за бесславное поражение во Второй Крымской. Чего не добились в честном бою, то, глядишь, получится у подлых шпионов.

Разве плохая версия, Роман Григорьевич? А? — он взглянул с надеждой.

— Версия хорошая, — одобрил тот, — и изложена логично. Внешнее вмешательство, инсценированное под внутренний заговор… Да, пожалуй, такое возможно. Однако, некоторые странности и нестыковки…

— Подождите, подождите, господа! — вдруг бесцеремонно перебил начальство Листунов, вроде бы, только что мирно дремавший. — Я всё слушаю, и никак не могу понять, вы о чём? Таисьевы, параторы, футурумы… Вам стали известны новые факты, и вы их от меня утаиваете? Но разве это честно, господа? Мне казалось, мы делаем общее дело, и вообще, достаточно невзгод и лишений претерпели вместе, плечо, можно сказать, к плечу… Так неужели, я не заслужил вашего доверия хотя бы в вопросах служебных? — Удальцеву показалось, или в голосе пальмирца действительно зазвенели слёзы? — Я был о вас лучшего мнения, господа! Так и знайте! — он отвернулся и натянул меховую полость на голову.

— Ах, да прекратите вы устраивать дамские трагедии, Листунов! — сурово велел Роман Григорьевич. Вместо того чтобы посочувствовать несчастному, он на него рассердился. — Никто и не думал от вас ничего скрывать. Разве мы не рассказали вам о происшествии в Кленове?

— Нет! — глухо раздалось из-под полости. — Не удостоился чести! Только упомянули и обещали рассказать позднее!

— Вот видите! Мы просто не успели, к слову не пришлось. Освободите голову, пока совсем не задохнулись, и Тит Ардалионович вам сейчас всё изложит в деталях! — ах, как же хорошо быть начальником, как приятно иметь подчиненных, которым можно перепоручать неприятные дела! Самому Ивенскому отчего-то страшно не хотелось вслух вспоминать кленовские события, не лежала душа, и всё тут. Вот и свалил на бедного Удальцева — тому уж не отвертеться.

Но к удивлению Романа Григорьевича, подчинённый вовсе не огорчился, наоборот принялся повествовать с большим энтузиазмом и в лицах. Пожалуй, у него есть артистический дар, решил Ивенский. Очень уж похоже Тит Ардалионович изображал гадкого Таисьева — ну, просто как живой предстал! Листунов давно перестал дуться, слушал с напряжённым вниманием — в изложении Удальцева неприятная история звучала чрезвычайно захватывающе, Ивенский и тот увлёкся, любопытно было взглянуть на случившееся чужими глазами.

… Рассказ подходил к концу, как кони вдруг стали.

— В чём дело, любезный? — окликнул молодого ямщика Ивенский.

Тот обернулся, сдёрнув с головы косматый малахай, и не просто ответил — взвыл отчаянно:

— Барин! Не угодно ли взглянуть? Там такое деется, такое творится — страсть! Ой, пропали наши душеньки-и! — закручинился.

Творилось страшное.

Вперёд уходила неплохая, накатанная дорога. Справа стеной стоял хвойный лес. Слева едва не до самого горизонта было пусто: может, поля тянулись, может, луга — одним словом, равнина. Чуть овражистая, чуть холмистая, прорезанная извилистым руслом малой речки — его, занесённого снегом, обозначали заросли красноствольной вербы, желтоватого тростника и бурого рогоза.