Такие слова совершенно успокоили агента Удальцева, и снова пришли мысли о еде.

— Дикие туземцы Южной Америки умеют добывать огонь трением, — вспомнил он.

— О-о, даже не пытайтесь! — вмешался Листунов, видя, куда тот клонит. — В гимназические годы я посвятил подобному эксперименту не час и не два. Пролил семь потов, но не добился даже самого лёгкого дымка. Должно быть, у туземцев есть какой-то секрет, не ведомый белым людям.

— Тогда двояковыпуклая линза! Если вынуть стёкла из наших часов, скрепить края смолой, внутрь налить воды…

— Это можно сделать не раньше завтрашнего утра. Взгляните на небо — уже темнеет.

Удальцев взглянул — и понял, что ночевать в тёмном лесу ему совсем не хочется, особенно если вспомнить, как выло в нём прошлой ночью. Нет, они непременно должны развести костёр — он отгонит и злого зверя, и поганую нечисть.

— Остаётся магия! — заключил он. — Нас в гимназии учили. Эх, сейчас попробую!

… Да, это было слишком самонадеянно, только зря опозорился перед Листуновым. Целый сноп красивых ярких, но холодных как бенгальский огонь искр высыпался с ладони горе-мага, а сам он, не выдержав непривычного напряжения, повалился без чувств в мох. Когда очнулся, Роман Григорьевич его отругал:

— Вы меня больше так не пугайте! Я решил, вы умерли! Зажечь от магического огня живое пламя почти невозможно, такой фокус даже покойному Понурову с Контоккайненом вряд ли удался бы, не то что нам с вами! Неужели вам в гимназии не объясняли?

Объясняли — запоздало раскаялся Тит Ардалионович, и новых экспериментов не предпринимал.

Ужасной, ужасной вышла ночь.

Круглый белый диск выкатился в чёрное небо, и волки завыли вокруг.

Тогда Роман Григорьевич, не долго думая, загнал подчинённых на сосну, велел привязаться покрепче к ветвям, а сам остался внизу — сторожить. И до самого рассвета терзался противоречием. С одной стороны, луна светила так славно, такими волнующими, за душу берущими звуками был наполнен ночной лес… С другой стороны, разве годится, чтобы чиновник шестого класса, агент Особой канцелярии выл на луну, да ещё при подчинённых? Вот она — тяжкая доля ведьмака!

Двоим на дереве пришлось не легче. Дивное и дикое творилось вокруг.

Леший бродил-скрипел, чертыхался по-византийски. Зеленющий, сам пень-пнём, а слова дурные знает.

Бабы порченые, голые, скакали во мху — срам смотреть. Затесался один, снизу мужик, а голова медвежья, бабы ф-р-ру — врассыпную, змеями расползлись, под корягами схоронились: не замай! Как ломился через чащу индрик-зверь, землю колыхал, сучьями трещал, дерева с корнем выламывал — чуть не передавил болезных.

Потом полезли валом: лесавки, листотясы, дупляные, моховые, корневые, поганые, кущаники, травяники, манило с водилой, щекотун с полуверицей. Пущевик, лешему брат, тоже явился не запылился, кустом колючим прикинулся: «Что тут без меня?» Духи лесные ему рады, такой подняли крик — чуть луна с небес не свалилась. Ай, ай, куда станет чиновник шестого класса выть? Ничего, удержалась, облачком утёрлась, правым глазом мигнула — войте, кому люба!

Воют, воют.

Там, вдали, зарёй полыхнуло. Да разве нынче купальская ночь? А нам в лесу закон не писан, когда заветной ночи быть, когда папороту цвесть! Свет розовый разливается, к себе манит — а не ходи, сгинешь безымянный. Как ухнет филин, так и сгинешь, он птица ночная, ему тайны ведомы. Боязно? То-то!

А дальше — того злее. Вздыбились мхи, взбурлили болотища — встало навьё из забытых могил, косточками погромыхивает. Куш, братцы, куш, сестрицы! Сыскные на сосне сидят, нынче сыскными обедаем — то-то радости! Ходит навьё кругом, ведьмака сторожится. У ведьмака глаз жёлтый, огнём светит — навьё так не умеет. Ну, заплакали, убрались, обратно полегли голодные, лешему на потеху. Не любит зелёный, когда его мхи ворошат, сердится.

Полегло навьё — бояться некого. Спускалась с седьмого неба птица Гамаюн, садилась на ель про грядущее петь, и всё-то убивалась: мор будет, и глад будет, и брат на брата пойдёт. Ах, Русь, Русь, ждёт тебя доля го-о-рькая! Леший на неё посохом: не вещай в моём лесу, я здесь хозяин. Ну, и она убралась. А как летела — перо уронила, из пера родился рыжий петух, кукарекнул. Тут край солнца показался — всё и пропало.

И никак невозможно стало понять, где был сон, где явь, где морок лесной. «Вот так и сходят люди с ума, — понял Роман Григорьевич. — Больше не стану жёлтым глазом светить, мне не к лицу!»

Мешком свалились с сосны Удальцев с Листуновым — уж и не чаяли в живых остаться. Полегли досыпать в мох, в росу — хоть пару часов ещё отдохнуть после ночного безобразия Роман Григорьевич свернулся рядом, под боком — он мохнатый, ему хорошо. Проспали до самого света, уж и роса подсохнуть успела. А как проснулись, проморгались — тут и открылась им тропа.

Может, такая награда полагалась тому, кто в первую ночь выжил и рассудка не лишился. Может, так было заведено богами или иными силами, управляющими зачарованным лесом.

Тропа была узкая, заросшая, годами нехоженая — но всё-таки была. И значит, куда-то вела. В том, что не звериная она, а человеком протоптанная, сомнений не осталось после того, как стали попадаться на ней каменные столбы-бабы, каких немало разбросано по степям, а в простом лесу обычно и не встретишь. Было они невысокими — в аршин, и очень грубыми: лицо едва намечено, кое-какие следы обработки видны выше пояса, а ниже — дикий камень. Некоторые и вовсе повалились от времени, замшели, запестрели пятнами лишайника — будто жёлтыми язвами покрылись. Но расположены были регулярно: час отшагал — баба, второй час — вторая… Это если по тропе шагал, не сбиваясь с пути. А сделать это было не так-то просто. Местами она совсем исчезала в зарослях молодого кустарника, пряталось под буреломом, тонула в болотцах — поди, отыщи.

Отыскивал Ивенский, по запаху. Пахла тропа едва уловимо, но по особенному — чем-то человеческим. Из-за этого перевёртываться туда-обратно приходилось по семь раз на дню. Процедура эта Роману Григорьевичу на пользу не шла: голова кружилась, тошнить начинало, в движениях появлялась слабость. Впрочем, может не от перевёртывания вовсе, а от голода. Второй день, третий, четвёртый — а раздобыть еды не удавалось. Так, травки какие-то жевали, чтобы уж не совсем скучно было во рту, а какой с них прок? Был ещё момент — погнался Роман Григорьевич за зайцем. Как раз обернувшись был — тропу искал, а тут русак чуть не под ноги (то бишь, лапы) сунулся, ну и не выдержали волчьи нервы… Ох. Спасибо, подчинённых рядом не было, без свидетелей опозорился. Зайцу что, заяц — житель лесной, стреканул — не догонишь. А чиновник шестого класса по лесу бегать не привык, на охоту даже в человеческом облике не выходил, не то что в волчьем. Запнулся за корягу, полетел кубарем, головой в сосновый ствол — не столько больно, сколько обидно. Да ещё заяц над ним с дальнего пня насмеялся: «Экий в нашем лесу охотничек завёлся! Ну, теперь держись, братцы!» Роман Григорьевич сначала решил, что это ему от сотрясения организма мерещится. Потом подумалось: «Сам волком бегаю — это меня не удивляет. А что заяц человеческим голосом заговорил, поверить не могу. Где логика?» Ну, поверил. И зайцу крикнул: «Да тьфу! Знал бы, что ты говорящий, вовсе за тобой не погнался бы. Я такую пакость не ем!» Тогда заяц развернулся и ушёл — должно быть, обиделся. А Роман Григорьевич больше охотиться не пытался, мучился голодом наравне со всеми.

Облегчение вышло на пятый день.

…Изба стояла шагах в десяти от тропы, и ноги у неё были самые то ни на есть куриные. Но никакого частокола с черепами вокруг не наблюдалось. Удальцева это разочаровало, Листунова обнадёжило, а Роман Григорьевич сказал:

— Есть забор, нет забора — какая нам разница, господа? Лишь бы внутри была еда.

— Верно! — хлопнул себя по лбу герой Иван. — Это ж бабы-яги изба! Она всегда путника накормит-напоит, в баньке выпарит и спать уложит!

— Или посадит в печь, а потом на косточках покатается-поваляется! — ехидно возразил Тит Ардалионович, ему нравилось противоречить пальмирцу.